Лагпункт только осваивается. Ещё нет электричества, возле вахты и вокруг зоны горят яркие костры. В их свете снег и лица арестантов красные, как при пожаре, и окольный лес, заметённый и заиндевелый, кажется розовым и дрожащим. Наш бригадир командует по-военному: «Бригада Селезнёва, стро-о-ойся!» В отблесках костров понуро идём к вахте. Руки и ноги уже замерзли, а что будет к вечеру? В соседнем небольшом бараке стоит страшенный гвалт, доносятся крики, вопли, многоэтажный мат, женский визг, ругань, какой отродясь не слышал. Старые лагерники шутят: «Выводят бригаду Машки — зеленого прокурора». Наконец одна за другой выскакивают молоденькие девушки, почти подростки, в пестрых пальтишках, платочках и беретиках, а с губ срывается такая словесная грязь, что я дергаю себя за ухо, уж не снится ли мне это. Последней из барака медленно выходит в милицейской шинели и шлеме с козырьками спереди и сзади курносая, с монгольскими глазками и оттопыренной нижней губой «зеленый прокурор» Машка Прошкина и сыплет такой виртуозной бранью, что хохочут все бригады. Она не выговаривает половину букв алфавита, и оттого её матюки звучат еще колоритнее. Я же думал: «Боже, Боже, до чего довели самое чистое на земле создание — женщину, до чего она опустилась. И где? В самой передовой демократической стране…» Пугаюсь собственных мыслей, а между тем нарядчик и дежурные гонят к вахте этот женский «батальон смерти». Машка закатывает левый рукав шинели, подставляет правую ладонь под локоть и трясет рукою в наколках: «Мы тебе, гражданин начальничек, во-о намантулим! Наша спицияльнасть весёлая. Приходи на делянку, мы тебе покажем хранцузские приёмчики». Все смеются, а Машке только этого и надо. Начальник будто не слышит ничего. С руганью, визгом и криком женщин выталкивают за вахту, но и там не унимается «зеленый прокурор».
Бригады вывели за вахту, а нас задержали. Стоим, ждём. Медленно подошел начальник, рыхлое лицо с красными трахомными веками, в белом козьем полушубке, фетровых бурках и чёрной кубанке. Оглядел нас, покрутил головою: «Ну и работяг подкинули! Где только набрали таких? Вы ж в своих штиблетиках, как тараканы, передохнете!.. А ты, вояка, как попал в эту хевру контриков?»— спросил у высокого и худого, как тычка для фасоли, в длинной кавалерийской шинели и буденовке, лейтенанта Егорова. «Из-за подмоченной родни, гражданин начальник».— «Тогда давай, подмоченный, с бригадиром в каптерку за лаптями и портянками. Скажешь, я приказал». А мы уже вовсю выбиваем чечётку и хлопаем по замерзшим ногам и плечам.
Двое бывших военных принесли по охапке портянок из мешковины и липовых лаптей. «Разбирай! Обувайся!»— кричит бригадир. Хватаем кому что достаётся, садимся на снег и вспоминаем пастушеское детство: обворачиваем ботинки онучами, напяливаем лапти, а они не лезут, каблуки торчат, кое-как завязываем оборы, идем как спутанные. Нас поторапливают: «Давай, давай! Пошевеливайся веселее!» О, это «давай», оно преследует неотступно изо дня в день, от подъема и до отбоя, до освобождения или до могилы, хлещет, словно плеть, каждого лагерника. Некоторые от злости и от бессилия бормочут под нос: «Давай хреном подавился». Оно, это живучее «давай», и матюки — основной словарный запас любого лагерного начальника. Стоит освоить — и можешь руководить чем хочешь.
Возле инструменталки бригадир раздает поперечные пилы и колуны. А где же те, лучковые, что сокращают путь к освобождению? Видать, их надо ещё заслужить. Несу на плече гибкую и звонкую пилу, мой напарник Володя Межевич — топор. Витёк Милашечкин пока не успел раздеть Володю, и он один, пожалуй, изо всей бригады ещё не мёрзнет, однако, в длиннополом пальто тяжко одолевать высокие сугробы. Входим в чащу. Ещё только начинает сереть, в небе тают и исчезают звезды, стараемся попасть в следы впереди бредущих. Идём молча, будто на собственных похоронах. Проваливаемся выше коленей в сыпучем снегу. Полы бригадирской шинели волочатся по сугробам, стрелок подгоняет: «Давай, давай, пошевеливайся, не отставай!» Он зол, он, как и мы, не выспался, он тоже вязнет в снегу, и ему предстоит до сумерек торчать на морозе под ветром, находя спасение лишь около костра. Оттого и лается, не на ком больше сорвать злость. Он верит, что сторожит «врагов народа», а он и есть тот самый народ и вправе даже при нарушении строя стрелять без предупреждения, и охотно выстрелит, дай только повод, и начальство отблагодарит его за бдительность и классовую непримиримость. Чего только не передумаешь за эту долгую и тяжкую дорогу.