Понемногу синеет небо, отчетливее вырисовываются стволы сосен, придавленные снегом еловые лапы. Наконец выбираемся к так называемому оцеплению: несколько квадратных километров леса окантовано широкой просекой, на ней убрано всё до былиночки, метрах в ста одна от другой стоят вышки, подле них дымят костры — когда стрелок замёрзнет, слезает погреться. Костры раскладывает и поддерживает огонь бывший ректор нашего Белорусского университета профессор Рудницкий. Худой и высокий, как аист, на тоненьких ногах солдатские обмотки, на голове прожженный малахай, на носу привязанные нитками к ушам очки с разбитым стеклом. Ему завидуют: он на твёрдом «окладе» — шестисотка и второй котел, а нам за это надо вкалывать не разгибаясь.
На вахте начальник конвоя фанерной дощечкой пренебрежительно «откидывает» наши сдвоенные ряды, записывает на ней тридцать две души и предупреждает бригадира, что тот отвечает за каждого головой. На делянке встречает десятник, большеглазый, среднего роста и средних лет мужчина в новых валенках и ватных штанах, ладном черном полушубке, с уже заиндевелыми подкрученными усиками. «Вот твоя делянка, Селезнев, расставляй свою бригаду «ух» так, чтобы не перебили друг друга. Понял? Теперь слушайте сюда: норма у нас такая — свалить, сучья обрубить и спалить, хлыст распилить на полуметровые чурки, переколоть их, сложить в штабель высотою метр десять сантиметров, длиною… сколько вы думаете надо на три и три десятых кубометра?..— шесть и шестьдесят сотых метра, а на двоих в два раза больше. Это и есть сто процентов — шестьсот граммов хлеба, второй котел и свежий воздух досыта. Поняли, мужики? Тогда — за работу. Учтите, когда валите дерево, надо кричать, чтоб побереглись соседи, не то вы сами себе смертные приговоры вынесете. Расставляй, бригадир». Десятник хлопнул по валенку длинной палкой с сантиметровыми делениями и исчез в подлеске. Бригадир уточнил: «Невыполнение нормы — триста граммов, штрафной котел, ночь в кондее, а утром — на развод». Он развел пары подальше друг от друга, лейтенанта Егорова без напарника назначил кострожогом, и мы с Володей принялись обтаптывать комли тонких березок. Пока возились в снегу, ещё и пилы и пилы в руки не брали, уже оба выбились из сил. Чему ж удивляться? Полтора года без движения в душных камерах, на пайке и миске баланды в день. Откуда взяться той силе… Однако надо пошевеливаться. Опустились на колени и начали пилить корявый комель тонкой березки. Посерёдке, как клещами, зажало пилу. Сколько ни дергали — ни с места. Подрубили, я уперся плечом и головой, Володя тянет пилу, но её снова заклинило. Наконец живосилом свалили свою первую березку, она упала, круша подлесок, в глубокий, пышный снег. Кое-как обрубили ветки, попробовали пилить, опять зажимает пилу. Подкладываем под хлыст ветки, устраиваем его на пеньке, крутимся-вертимся, спотыкаемся, падаем, взмокли, обессилели и не напилили ровным счетом ничего. Неподалеку возле огромного, заметённого снегом кострища рукавом шинели вытирает слезы то ли от отчаяния, то ли от дыма лейтенант Егоров и никак не может разжечь сырые сучья. Мы чуточку отдышались и свалили ещё одну березку, и она утонула в сугробах, и опять зажимает пилу. Приподнимаем, крутимся, спотыкаемся, падаем, вспотели, выбились из сил и ничего не напилили. Неподалеку, у огромного, заметенного снегом сука, рукавом шинели вытирает слёзы, от отчаяния или от дыма, лейтенант Егоров и никак не может разжечь отсыревшие ветки. Мы немного отдышались и свалили ещё одну берёзку, и она потонула в снеге, и снова зажало пилу. Выбились из сил, а результат нулевой. Значит — триста граммов, ночь в кондее, а завтра и на такую работу не будет сил. Перспектива одна: до весны загнемся, «и никто не узнает, где могилка твоя». Сели на недопиленную березку и заплакали от обиды, бессилия, от голода и холода, от жалости к самим себе и к близким. И бередит душу неотступное — за что? Незаметно появился десятник. «Вот так работнули!.. Ну, стахановцы… ничего не скажешь. А я шел кубики принимать. И тот вояка,— он кивнул на Егорова,— сопли распустил. И не стыдно, взрослые мужики. Ты кем был на воле?» — спросил у Межевича. «Корреспондентом «Известий».— «Ну и, понятно, писал про стахановцев поля и леса, как они запросто дают по три нормы, а попробовал сам — и сели маком в первый же день. Ладно. Хватит сырость разводить. Все равно Москва слезам не верит. Хрен с вами, сегодня выручу, запишу кантовку дня вокруг пня и выведу шестисотку. И тому аисту в шинели что-нибудь придумаю. Надо же как-то вас спасать. Ну и бригада у Селезня…» Он помахал своей метровой палочкой, легко и сноровисто зашагал туда, где полыхали костры, падали деревья, стучали топоры, раздавались крики: «Бе-ре-гись!»