К нам приплёлся выпачканный в саже, замерзший у своего костра Егоров. Мы его утешили обещанием десятника. Сгущались сумерки, догорали костры, перекликались бригадиры и лесорубы. Вскоре на вахте ударили в рельс: «Выходи строиться!» Наш первый рабочий день закончился ничем. Утопая в снегу, вконец обессиленные, мы шли к вахте мимо длинных шурок дров, штабелей деловой древесины, дотлевающих костров. Умеют же люди, наловчились как-то, завидовали мы лесорубам.
« КРАТЧАЙШИЙ ПУТЬ…»
Никак не могу сообразить, где реальность, а где сон, или мне мерещится всё это наяву. Лежу на нарах, слышу возбужденные голоса, ругань, крики: «Украли! Украли! Лови его, гада!» Потянуло холодным ветром. Смотрю — напротив в брезенте большущая дыра. Через нее спёрли две торбы со шмотками и пайками работяг. Пока обворованные бежали к дверям, негодяев и след простыл. Глубже натягиваю шапку, опускаю на лоб лохматый козырек, закрываю глаза и снова погружаюсь в мир воспоминаний. Да что там вспоминать! Сколько было той жизни! Голодное, полное лишений детство, короткое «орабочивание» на бобруйском комбинате, увлечение литературой, мечты о писательстве, желание служить литературе до конца, создать нечто значительное, стать известным назло завистникам, что насмехались надо мной, дразня стихоплетом. Я молча сносил оскорбления и верил в свою счастливую судьбу.
Вспоминалось студенчество на трехсотграммовом пайке, бутерброды с горчицею в студенческой столовой, но какими мы жили надеждами, какие рисовались перспективы!.. Вспоминались довольно частые публикации в газетах рифмованной банальщины к праздникам, к подписке на заем, о спасении челюскинцев. И всё это по наивности представлялось серьёзным приобщением к литературе. Вспоминались встречи в Доме писателя, шапочное знакомство со знаменитостями и близкое — с такими же, как и сам, окололитературными мальчиками. Не могло присниться даже в кошмарном сне, что из-за той наивной литературной игры могут в самом начале столь безжалостно поломать твою жизнь и бросить, словно опасного зверя, в каменный гроб одиночки, так называемой «американки». Её срочно построили по проекту одного талантливого архитектора (говорили, что потом он и сам в ней сидел как вредитель) во дворе самого страшного наркомата, когда началась расправа над «врагами народа», когда давались задания и спускались планы на аресты и уничтожение.
Даже на голых нарах в настывшей палатке страшно вспоминать про мою одиночку, безостановочный трехмесячный конвейер — ночь и день, ночь и день, когда терялось чувство времени, реальности, а бессонница под невыносимым прессом циничных унижений, угроз, издевательств попеременно сменяющихся следователей заканчивалась галлюцинациями, потерей сознания. «Американка» ошеломляет зловещей таинственностью, воздействует на психику и очень быстро разделывается с человеком морально, а бесконечные месяцы ночных допросов ломают даже бывалых и стойких людей, и оттого уже ждешь смерти как избавления от мук и страданий.
И в солнечные дни в камерах мрак и могильная тишина. Сиди и думай о своих «преступлениях», каких у тебя не было и быть никак не могло, потому что вся твоя биография — три строки на страничке из школьной тетради, но ты придумывай их, ведь того требует следователь, долдонящий одно и то же: «Признавайся! Говори правду!»— а правдою там считают лишь ложь, фантазию, самооговор. Плети всё это с открытыми глазами, ибо если вдруг стоя уснешь, то и это квалифицируется как преступление, за которое карают карцером в глубоком подземелье, без света, без глотка чистого воздуха, со струями воды на стенах и на полу. Ни топчана, ни скамейки. Стой, пока не свалишься в холодную лужу на бетоном полу.
«Американка» наяву и в бредовых снах является как кошмарное видение. В одиночке, при безостановочном конвейере допросов я просидел три месяца. Потом еще трижды возвращался туда. И всё это не идет из памяти. И не берет сон на голых, немного подсушенных собственными боками нарах. И охватывает ужас при мысли, что через несколько часов ударят в буфер и… «вылетай без последнего», умывайся снегом, хлебай уху из тресковых голов, дрожи на разводе, меси шесть километров снег до лесосеки, выбивайся из сил у тонких березок, зная, что норму тебе никогда не выполнить. Значит, тут ты и загнёшься, в кустах за конбазою засыплют снегом твой скелет, на лучковую пилу и топор канадский надеяться бессмысленно. Было бы справедливее над нашими воротами написать: «Оставь надежду всяк сюда входящий».