Много лет кряду он посвятил поискам этого баснословного состояния, просто и доходчиво описанного во многих книгах, упорствовал, предпринимая отчаянные и даже не без риска для жизни попытки, скользя, как ему представлялось, по лезвию бритвы, но всегда, когда чудилось, что путь пройден почти до конца и совсем скоро откроются, сияя великолепием, новое знание и новый мир, он обнаруживал себя у самого начала, на дне глубокого ущелья, из которого однажды твердо положил себе выбраться. Иногда больной видел один и тот же, из года в год повторяющийся сон: круглую комнату со множеством дверей и себя посредине этой комнаты. Какая-то дверь вела к цели, остальные - в никуда, поэтому нужно было пробовать и пробовать, но всякий раз за открытой дверью оказывался неизменный длинный и сырой коридор, извилистый и темный, со множеством тупиков и ответвлений. Этими коридорами больной уныло блуждал до самого утра, ни на йоту не приближаясь к сердцевине лабиринта.
Однажды, исследуя смысл своего сновидения, больной вдруг понял, что ничего другого за этими дверями нет и быть не может, что истинный смысл игры, которую ведут многие люди, подобные ему, как раз и состоит в том, чтобы странствовать пустыми коридорами, озаряя себе дорогу слабым фонариком надежды. Более того, никакого лабиринта с его сердцевиной также нет, поскольку в его существовании отсутствует смысла: существуй смысл, зачем понадобился бы лабиринт?..
Впрочем, теперь эти сложные рассуждения лишь забавляли больного подобно тому, как забавляют наемного убийцу воспоминания о его детских играх в казаки-разбойники. Вся прежняя жизнь, наполненная множеством важных событий и откровений, внезапно рассыпалась, как картинкаpuzzle, превратившись в груду мелких, странной формы кусочков картона, лишенных всякой объединяющей идеи. Теперь больной сознавал, что ничем иным она, в принципе, никогда и не была, поэтому чувствовал себя в некоторой степени освобожденным - еще и потому, что основная его догадка все-таки подтвердилась. Теперь он часто, лежа в постели перед рассветом, выбирал из этой груды случайные фрагменты и подолгу разглядывал их, пытаясь отгадать, что они обозначают. Иногда ему попадались намеки на лицо, или предмет, или пейзаж, тогда больной подбирал объяснение лицу, пейзажу или предмету, а чаще, не напрягая понапрасну память, просто придумывал. Так его прошлое понемногу выстраивалось заново, приобретало новые краски и новую фабулу, которую можно было в любой момент отменить или переиначить.
В теплое время года больной, пользуясь благорасположением докторов, совершал короткие пешие прогулки к реке, сидел у воды в безлюдных местах, прислушиваясь к звукам, долетавшим с противоположного берега. Там жили своей, покойной и монотонной жизнью животные и люди, соединенные общей незамысловатой судьбой. Другой берег существовал отдельно, как бы сам по себе во всем мироздании, словно река, отделявшая его от больного, называлась Стиксом. Ее медленное течение, непрозрачная мутно-зеленая глубина, казалось, были непреодолимы для простого смертного, и пересечь реку представлялось возможным только в одном-единственном случае, но никак иначе.
Созерцая реку и ласточек, ловко охотившихся над самой поверхностью воды, подвижных и беззаботных, больной все чаще отмечал перемены в своем состоянии, вызванные, как он полагал, основательными переделками в его биографии. Длинные и толстые нити-канаты причин и следствий, туго и однозначно, словно телеграфные провода, натянутые натянутые между прошлым и будущим, рассыпались на мириады мелких ниточек, которые теперь причудливо свивались заново, уводя судьбу больного в волнующую неопределенность. Не то сама болезнь, не то пребывание в длительном благотворном уединении медленно делали свою работу, расчищая мусорные завалы, накопившиеся в его душе, напоминавшей Александрийскую библиотеку после погрома. Вереницы невидимых прилежных слуг выметали груды пепла, в который превратились бесценные пергаменты, тщательно откладывали в сторону чудом уцелевшие листки, отмывали от гари полы и стены, покрывая их свежей ароматной краской, заново вставляли широкие оконные рамы и блестящие прозрачные стекла взамен тяжелых, многоцветных и тусклых витражей, сквозь которые едва проникал солнечный луч, печально озаряя бесконечные одинаковые полки, где поверх свитков лежала многослойная, такая же древняя пыль.
Освободившись от этого непосильного груза, больной долгими часами бродил чистыми, переполненными светом, просторными комнатами своего внутреннего жилища, любуясь открывшимся простором. Теперь он понимал, что пожар, охвативший его сознание несколько лет назад, был ненапрасен и неслучаен, но напротив, неминуемо должен был произойти, поскольку, возможно, это и есть итог бесконечных мучительных поисков, трагическая прелюдия, необходимая для того, чтобы засверкала великолепием основная тема, суля еще более торжественный финал. Больной все реже поднимался с постели, наслаждаясь новыми полноцветными ощущениями, и его жизненные потребности становились все более скромными. Врачей это беспокоило, ибо шло вразрез с их надеждами на выздоровление больного, и они прилагали свои усилия прямо пропорционально тому, как он погружался в бездеятельное созерцание.