Их сразу же отселили из злополучной квартиры, и отселили, как назло, нам под бок. Мы оказались соседями по лестничной площадке, их дверь была рядом с нашей, да еще и перпедикулярно, так что ничего не стоило столкнуться нос к носу. Это меня и пугало; да, это пугало меня. Они были из Черновиц, эти люди, на их лицах все было написано, черным по белому, и в другой ситуации, глядя издалека, я чего бы только не подумал в их адрес, но теперь, пораженных горем, я стал воспринимать их по-другому. Я почувствовал страх, сильный страх. Они все были опасны, они несли в себе заряд чего-то чужого и отвратительного, к ним не хотелось приближаться, само их присутствие неподалеку уже вносило определенную ноту. Некоторые признаки: постоянный запах валерьяновых капель (может, это был привезенный с собой валокордин), тяжелые, слышные черз тонкую стену вздохи, частое хлопанье дверей - все напоминало, свидетельствовало, а еще точнее - кричало о том, что рядом происходит, произошла непоправимая трагедия, кошмар на самом деле, нечто ужасное... и что в этой ситуации должен делать я? Конечно, ничего, ведь не со мной, не в моей семье это случилось, я знать не знаю Ивановых, и следует вести себя как обычно - но возможно ли? Тебе хочется рассмеяться, но ты вдруг ловишь себя на мысли, что этого нельзя, хотя почему нельзя? Ты ешь, и вдруг кусок становится поперек горла. А ведь что, казалось бы, не так, разве тебе их действительно жаль? Разве ты им сочувствуешь?
Наконец, это произошло. Курим мы все на лестничной площадке; я вышел с сигаретой; у окна на корточках сидел отец. Деваться было некуда, ведь он видел, что я иду курить, - что же, разворачиваться и бегом назад? Хотелось, но пришлось идти и садиться рядом, закуривать, готовясь к самому худшему. Он был в дешевом спортивном костюме и мягких домашних тапочках - почему-то мелькнула мысль: как он может после всего носить такие уютные, симпатичные тапочки, какие положены людям, у которых все хорошо, зачем на нем дурацкий спортивный костюм, почему так аккуратно зачесаны волосы? Он сказал: "Я не знаю, как это получилось". Конечно, он должен был это произнести, вообще начать разговор, выплеснуть горе, ведь такие люди, им нужно говорить, говорить, рассказывать кому-то о том, что произошло, этим они спасаются. А я - что я? Он продолжил, не услышав моего ответа: "Такой молодой, двадцать один год... Не понимаю, почему он это сделал, не понимаю..." Я молчал, мы курили. Он был не жалкий, не растерянный, хорошо, достойно держался. Не продолжал, затушил сигарету и ушел. Кажется, без обид.
Я не нашел для него ни слов, ни чувств; мне было просто страшно. Ведь полагалось отвечать ему, говорить с ним, но это означало принять на себя часть той боли, которая его переполняла, а я не мог. Не мог разделить его боль, мне нечего было сказать этому человеку, и все же он заставил меня страдать, страдать наравне с собой, как будто мстил.