Юноша, ожидавший совершенно иного, стоял в полном смущении.
Вообще контрреволюция не доставляла нам больших тревог. Большое беспокойство внушали запасы спирта, которые могли дать повод для беспорядков и погромов.
* * *
Попытаюсь восстановить, как относились мы в эти дни к общим политическими вопросам. Прежде всего отмечу, что в нашей информации о петроградских событиях все еще оставались большие пробелы. Так, я лично более или менее отчетливо уяс
нил себе картину Февральской революции, лишь читая воспоминания ее участников, появившиеся в печати в 1920--1921 гг. А в то время, к которому относится мой рассказ, многие пружины событий оставались мне совершенно непонятны, как непонятным оставалось появление на авансцене политической жизни многих персонажей, имена которых как-то странно не соответствовали моменту. Кн. Львов, Керенский, Милюков28 -- это было еще понятно. Но сахарозаводчик-балетоман Терещенко29 на посту революционного министра! Приходилось развести руками и признать, что издалека трудно судить о событиях.
Мы не противополагали себя Временному правительству, не стремились контролировать его шаги, не собирались толкать его влево. Но, искренне и лояльно поддерживая правительство, мы с первого дня тяготели к Петроградскому совету рабочих и солдатских депутатов и были убеждены, что наша политика совпадет с его политикой.
Борьбу "левых" и "правых" элементов внутри Петроградского совета мы представляли себе довольно смутно, и я затруднился бы определить, какие из этих элементов были нам ближе. Если "левые" выявили себя в принятом 14 марта воззвании "Ко всем народам"30, то мы были, по масштабу Петроградского совета, "левыми". Но если "левизна" уже в первых числах марта требовала подготовки к свержению Временного правительства и такой организации власти, которая бы в наибольшей степени облегчала ее последующее низложение и с самого начала делала ее призрачной и бессильной, если "левизна" определялась той теорией, которую много позже развил в своих "Записках о революции" Н. Суханов31, то мы были "правыми".
Как я отмечал уже, для социалистов, руководивших иркутским Комитетом общественных организаций, характерно было государственное настроение, но наше понимание "государственности" не имело ничего общего с тем содержанием, которое вскоре стали вкладывать в это понятие либеральные и реакционные круги.
Для нас, насколько я могу воскресить в памяти господствовавшие в нашем кругу настроения, не было противоположности между "государственным" и "революционным" подходом к тому или иному вопросу. Наоборот, обе точки зрения представлялись неотделимыми одна от другой. Утверждение, укрепление государственности при одновременном наполнении ее новым революционным содержанием -- в этом видели мы задачу демократии.
С первых же дней во всех речах, как в публичных собраниях, так и в заседаниях его Исполнительной комиссии и в товарищес
ких беседах, в нашем кругу звучала тревога за исход революции. Но я не помню, чтобы кто-нибудь из нас опасался подавления революции темными, реакционными силами. Недаром 12 лет отделяло нас от 1905 года, когда городская пролетарская революция была залита волнами крестьянского моря и подавлена штыками мужицкой солдатчины. Много воды, много крови утекло с той поры. Иной стала деревня, иной стала и армия. Весь ход событий в столицах и в провинции, в тылу и на фронте говорил о том, что теперь силы контрреволюции не представляют сами по себе значительной опасности для освободившегося народа. В Сибири это чувствовалось особенно ясно. Как-то не верилось здесь в существование контрреволюционных сил, когда вчерашние защитники царизма -- вплоть до жандармских ротмистров -- наперебой друг перед другом доказывали нам, что они давным-давно мечтают о революции, в демократической республике видят для России идеал государственного строя и с радостью приветствуют торжество свободы. Опасность для революции рисовалась нам не в виде притаившейся черной сотни, а в виде полчищ германского империализма, с одной стороны, и в виде гражданской войны и анархии -- с другой.
Опасность, угрожающую революции со стороны стоящей на русской земле армии Вильгельма II", я, как и многие товарищи, ощущал совершенно отчетливо. Германский император представлялся воплощением того же самого строя, представителем которого был Николай II". Естественно было ожидать, что теперь Вильгельм поспешит протянуть руку помощи своему низвергнутому "брату". Именно ощущение этой опасности поставило перед нами в совершенно новом освещении вопрос об обороне.
Приходили солдаты и спрашивали:
-- Как же теперь с войной? Будем маршевые роты на фронт
посылать или нет?
В ответ мы объясняли им, кому было бы при сложившихся обстоятельствах выгодно обнажение фронта и продвижение вперед армии Вильгельма.
Приходили железнодорожники:
-- Из Владивостока на Запад идут поезда с воинским снаря
жением. Пропускать ли их или задерживать?
Мы отвечали, что теперь все силы должны быть направлены на ускорение продвижения этих поездов, от своевременного прибытия которых на фронт зависит боеспособность армии, то есть в конечном счете, спасение или гибель революции.
Я не утверждаю, что это был единственный ход мысли, приводивший интернационалистов-циммервальдистов34 на позиции
"революционного оборончества". Были и другие пути -- голова не у всех работала одинаково. Но этим путем переход совершался особенно быстро, и при нем меньше всего ощущалось противоречие между вчерашней проповедью мира и сегодняшним призывом к обороне. Впрочем, было ли здесь противоречие? Ведь в новой обстановке оборона была предпосылкой того, чтобы российская революция могла бросить свои силы на чашу весов мировой политики и склонить их в сторону всеобщего демократического мира!
Вторая опасность, угрожающая революции, представлялась нам в виде анархии. Здесь, как мне кажется, не оставались без влияния на нас особенности сибирской жизни: в Сибири нам особенно легко было представить себе последствия разрушения государственной власти, разнуздания темных инстинктов. Возможно, конечно, что мы точно так же определили бы свое отношение к событиям и в том случае, если бы нам пришлось встретить революцию не в Сибири, а в Москве, Петрограде или где-нибудь в провинциальной глуши европейской России. Ибо каждый из нас, помимо впечатления первых дней революции, руководствовался и своими навыками мышления, и своим общественным темпераментом, своим представлением об обстановке, складывающейся во всей России и, даже больше, во всем мире. Но мне кажется, что единство непосредственных впечатлений не осталось без влияния на сплочение той группы "сибиряков", которой предстояло в скором времени влиться в ряды петроградских революционных организаций.
Неделю спустя после начала революции ссыльные, руководившие иркутским Комитетом общественных организаций, стали готовиться в дальний путь, в Россию. В частности, собирались в дорогу социал-демократы втородумцы35 -- их настойчиво требовали в Петроград руководители Совета рабочих и солдатских депутатов. Цензовые элементы Комитета были в большой тревоге; они заклинали ссыльных остаться, пугали их призраком анархии, которая-де воцарится в городе, лишь только его покинут социалисты. Местный богач-золотопромышленник Фризер произнес даже целую речь: мы с вами, господа, совершали революцию -значит, и до конца должны идти вместе.
В одном отношении цензовики были правы: без ссыльных революционные дни в Иркутске вряд ли протекали бы так мирно и спокойно -- в городе за время революции не только не было
пролито ни одной капли крови, но не было разбито ни одного стекла... Но при всем нашем желании и на будущее время оградить Иркутск от потрясений, нас неудержимо тянуло туда, где решается судьба революции, где выковывается будущность свободной России. Мы решили разделиться: несколько человек из руководящей группы Комитета (Ап. Кругликов, Евг. Тимофеев, С.Л. Вайнштейн, Л. Гольдман) остались в Иркутске, другие двинулись в Россию. Во вторую группу, кроме Церетели и других депутатов-втородумцев, вошли А.Р. Гоц, Брудерер (убитый в 1919 году в Омске колчаковскими офицерами), я и др. Церетели, Гоцу и мне -- как своим "комиссарам" -- Комитет поручил сделать в Петрограде доклад об иркутских делах и в дальнейшем осведомлять иркутян о событиях, происходящих в Петрограде.