План немцев теперь был ясен: выйти на Рижское шоссе и отрезать вместе с Ригой весь правый фланг армии.
Ночь с 20-го на 21-е мы провели с Болдыревым и его начальником штаба над картой. Болдырев принимал донесения, писал приказы, но дело обороны все не налаживалось. Под утро он обратился ко мне с просьбой поехать в Ригу и лично ознакомить командующего армией с положением в районе прорыва: он считал дальнейшие попытки "контратаки" безнадежными, предвидел выход противника на шоссе и опасался за участь правофланговых дивизий армии, которым в таком случае был бы отрезан путь отступления.
* * *
Опять длинный томительный путь по обстреливаемым артиллерией дорогам. Чем дальше от боя, тем больше беспорядок. Толпы солдат, побросавших оружие. Пустые повозки, скачущие сломя голову неизвестно куда. Выбрались на Рижское шоссе. Дорога запружена обозами. Слева и справа от нее по полям и меж деревьев течет пехота. По-видимому, целые воинские части -- полки, может быть, и дивизии. Но в каком они виде -- базарная толпа, а не армия! То здесь, то там вспыхивает паника. Подымается беспорядочная ружейная пальба. Обозные соскакивают с телег и принимаются рубить постромки -- некоторые с испугу рубят колеса. Два раза налетали эскадрильи немецких аэропланов, бросая бомбы в движущуюся по шоссе живую реку, -- и тогда паника принимала формы совершенного безумия.
В Риге бросились в глаза следы недавней бомбардировки: кое-где разрушенные дома, в одном месте посреди улицы воронка, взрытая тяжелым снарядом*. Но на течении местной жизни обстрел города не отразился: нарядная толпа на тротуарах, переполненные кафе... Помню еще, в городском сквере садовник усердно трудился над цветочной клумбой...
В штабе армии я застал ген. Парского, его начальника штаба Посохова и начальников отделов. Шло совещание. Посохов разбирал какие-то бумаги, прочитывал их, передавал для подписи командующему армией и клал листки в заготовленные заранее конверты. Когда я вошел в комнату., ген. Парский приостановил эту работу:
-- Погодите, Андрей Андреевич. Может, что-нибудь другое придумаем...
* Рига уже давно была в пределах огня дальнобойных немецких орудий. Но противник явно щадил город, заранее считая его своей добычей. И теперь обстрел был не очень жестокий: было пущено несколько десятков снарядов --достаточно, чтобы вызвать панику в штабе, но слишком мало, чтобы разрушить город.
И он стал расспрашивать меня о положении на фронте. Я передал все, что видел. Парский слушал, кивая головой, пожевывая губами, время от времени вставляя:
Да. Так-так. Как всегда.
Затем обратился к Посохову:
Ничего не поделаешь, Андрей Андреевич -- рассылайте!
Начальник штаба принялся быстрее рассовывать листки по
конвертам. Другой генерал заклеивал и запечатывал их. Я спросил ген. Парского:
-- Что это?
Тот скорбно развел руками:
-- Оставляем Ригу. Могло и хуже кончиться. Армию, по
крайней мере, отведем к Вендену.
Мне стало нестерпимо обидно и больно, сказалась и усталость --напряжение нервов в боевой обстановке, две ночи без сна. Ген. Парский, заметив мое волнение, участливо подал мне стакан воды и со стариковской, почти отеческой лаской в голосе говорил:
-- Это ничего, это с непривычки, это пройдет.
Затем отвел меня к окну и, положив руку мне на плечо, пытался успокоить меня:
-- Вы, Владимир Савельевич, еще мало знаете русского сол
дата. Русский солдат -- необыкновенный солдат, равного ему в
мире нет. Он и в наступлении велик, и в отступлении. Когда
он наступает, никто не устоит перед ним. А когда отступает,
его не то что вражеская пехота -- конница не догонит! Что те
перь? Разве это бегство? Вы бы посмотрели, как наши с Карпат
отступали! Вот тогда в самом деле...
Увлекшись нахлынувшими воспоминаниями, генерал принялся было рассказывать о непостижимой стремительности бегства нашей армии с Карпат. Но спохватился, что время и место неподходящие для этого рассказа, оборвал свою речь и бросился отдавать распоряжения.
* * *
Фактически эвакуация Риги началась задолго до приказа о ее оставлении. В Искосоле было пусто -- Кучин и другие члены президиума не возвращались с фронта, канцелярия была отправлена на грузовике в Венден. Не задерживаясь в Риге, я вернулся к ген. Болдыреву.
За время моего отсутствия положение на фронте заметно ухудшилось. Теперь район прорыва определялся в 25--30 верст ширины и верст в 20 глубины. Насколько велики были силы
противника в этом районе, мы не знали, так как наши части по-прежнему отходили без прямого соприкосновения с врагом. Во всяком случае, неприятельская артиллерия била довольно энергично по всей 50-верстной вогнутой линии, охватывающей прорыв. У нас же артиллерии не оказалось: часть орудий была подбита еще утром 19-го, часть была брошена при отступлении; некоторые батареи успели отойти и теперь "рвались в бой", но не имели снарядов; другие тоже "рвались в бой", но запутались и пропали без вести в лабиринте лесных дорог; орудия, подвезенные с других участков фронта, не могли быть введены в дело ввиду отсутствия позиций -- короче, была "каша". Войска продолжали исполнять приказания, но их боевая "упругость" быстро падала. То здесь, то там вспыхивала паника. В одном месте мчавшаяся Бог весть откуда батарея смяла пехотный полк, выступавший на позиции. В другом месте свои открыли огонь по своим...
При таком положении было непонятно, почему немцы продвигаются вперед так медленно. Казалось, некоторое усилие с их стороны, и сопротивление наших перепутавшихся частей будет окончательно сломлено, вражеская конница прорвется на Рижское шоссе -- и тогда вместе с Ригой мы потеряем большую половину 12-й армии, а перед немцами откроется ничем не защищенный широкий путь к Петрограду.
А между тем немецкие войска за три дня прошли всего лишь 25--30 верст. Я и теперь не могу объяснить эту медленность их продвижения. Может быть, при мощности артиллерии у них не было в районе прорыва достаточного количества пехоты, чтобы решительным ударом закрепить свой успех? Может быть, моральное состояние их частей было ниже обычного уровня? Во всяком случае, наши войска, о которых немецкое командование так презрительно отзывалось в своих бюллетенях, все же чувствительным образом задерживали продвижение противника.
22-го ранним утром, еще до рассвета, я отправил Керенскому и Чхеидзе новую телеграмму, составленную в согласии с ген. Болдыревым:
"Положение в районе Двинского прорыва с каждым часом становится более грозным. Противник, развивая успех первых дней, наступает и теснит наши войска. Нет ни бегства, ни отказа от исполнения приказа, но складывается неуверенность войск в своих силах, отсутствие боевой подготовки и, как следствие этого, недостаток устойчивости в полевой войне. Решающее значение имеет также огромный перевес артиллерии про
тивника. Потери наши велики, но в других частях проявляются признаки усталости..."
В это время штаб 43-го корпуса находился на расстоянии 2--3 верст от передовых немецких цепей, между нами и неприятелем не было никакого прикрытия, а от Рижского шоссе, по которому тянулись обозы правофланговых корпусов, нас отделяло не больше 10--12 верст. Но подошли из тыла свежие полки, и продвижение противника снова было задержано. На шоссе немцы пробились лишь 24-го или 25-го, когда наши последние обозы уже вышли из-под удара. Не пытаясь преследовать наши войска, немцы повернули на север, к Риге, куда их кавалерия успела уже выйти с другой стороны (по побережью). Между тем наша армия без соприкосновения с противником продолжала отходить в юго-восточном направлении, к венденским позициям, заранее, задолго до революции подготовленным на случай падения Риги. На этих позициях армия остановилась 26--27 августа.
* * *
Я должен прервать здесь рассказ о нашем отступлении после Двинского прорыва, чтобы остановиться на одном эпизоде, связанном с моими донесениями о положении на фронте. Дело в том, что моя вторая телеграмма пришла в Петроград одновременно с сообщением ставки о падении Риги и о положении в 12-й армии: "Дезорганизованные масы солдат неудержимым потоком устремляются по Псковскому шоссе и по дороге Видер--Лембург..."