Пять минут спустя благообразный старичок, согнувшись дугой, стоял за стулом матроса, протягивая ему огромное блюдо с какой-то снедью. Но Дыбенко уже задремал, склонив голову на стол, и лакей, не смея нарушить его сон, лишь слабым шепотом повторял:
-- Ваше превосходительство, ваше превосходительство, по
кушать не изволите-с?
Ко мне подошел незнакомый молодой человек высокого роста, в форме студента Горного института.
-- Товарищ комиссар, -- обратился он ко мне, -- я должен
предупредить вас -- среди солдат кто-то пустил слух, что имен
но вы привели сюда казаков, грозятся убить вас.
Я заметил на это, что к угрозам привык и не придаю им значения. Но горняк считал положение серьезным: какие-то полки будто бы уже вынесли резолюцию -- немедленно покончить со мною. Солдаты могут в любой момент ворваться во дворец. При таких условиях президиум гатчинского Совета признал необходимым арестовать меня и под конвоем вывести из дворца в безопасное место.
-- Но мы не можем это сделать без вашего согласия! -- сму
щенно объяснял мне студент, оказавшийся товарищем предсе
дателя Совета.
Я прошел к казачьим офицерам, толпившимся в коридоре около буфетной, и спросил их совета. Офицеры подтвердили, что против меня среди солдат царит большое возбуждение, и рекомендовали мне не задерживаться во дворце. Тогда я сказал студенту, что согласен "арестоваться".
Не прошло и десяти минут, как горняк снова подошел ко мне, уже в сопровождении десятка солдат с винтовками, и объявил мне официально и строго:
-- Гражданин комиссар! По постановлению президиума гат
чинского Совета, согласно требованию солдат, вы арестованы.
Солдаты цепью окружили меня и повели. Площадь перед выходом была запружена толпой. Там и сям горели костры. Меня узнали. Поднялся зов о немедленной расправе. Студент, надрывая голос, требовал уважения к Совету, пленником которого является комиссар. Мои конвоиры, усердно работая локтями, прокладывали себе и мне дорогу через толпу. Им помогали вынырнувшие из темноты казаки. Около меня очутилась смертельно перепуганная девица, оказавшаяся тоже членом гатчинского Совета. Она кричала на напиравших солдат и все повторяла, что я спас гатчинский Совет, когда хулиганы хотели расстрелять его из пушек.
Наконец мы выбрались из толпы и вышли на пустынные улицы. Мои конвоиры расступились и пропустили меня вперед, подчеркивая, что смотрят на меня не как на арестанта, а как на товарища. Студент спрашивал меня, как "оформить" дело с моим арестом, чтобы избежать недовольства со стороны гарнизона. Я посоветовал:
-- Доставьте меня в Совет, а завтра соберите президиум, доп
росите меня и составьте постановление о моем освобождении
из-под стражи.
В Совете поместили меня в библиотеке; для порядка взяли с меня слово, что я не убегу, и, пожелав мне доброго сна, оставили меня одного.
Примостившись на столе, я сразу заснул как убитый. Но долго мне спать не пришлось. Явившиеся в помещение Совета представители власти в лице Троцкого и полковника Муравьева238 потребовали, чтобы я следовал за ними, и, посадив меня в свой автомобиль, отвезли в Петроград.
С неделю я просидел в арестном помещении Смольного института, затем два с половиной месяца -- в Петропавловской крепости. Потом был освобожден, но через два или три дня получил извещение, что моим освобождением многие "недовольны". Я получил совет покинуть Петроград. Тогда я уехал на юг, в Тифлис. То, что я видел и пережил там -- в пути, потом в Грузии, -- выходит из рамок моих воспоминаний о 1917 годе.
Г.З. Иоффе КЕРЕНЩИНА И ЧЕРЕМИСОВЩИНА
Джон Рид, назвав октябрьско-ноябрьские события 1917 г в Петрограде "десятью днями, которые потрясли мир", был неточен. Мир потрясли не сами эти события, а их последствия, многие из которых впрямую уже и не были связаны с тем, что тогда произошло. И именно они, эти последствия, вынудили многих историков смотреть на октябрьско-ноябрьские дни 1917 года, на большевистский переворот словно бы в увеличительные линзы бинокля. Особенно постарались, конечно, историки советской школы Октябрьский переворот стал представляться результатом всероссийского движения "широких народных масс" Дело дошло до того, что чуть ли не вся предыдущая история России изображалась "устремленной к Октябрю". Октябрь становился как бы ее венцом.
Между тем подлинно исторический подход требует такого рассмотрения того или иного события, которое было бы максимально адекватно взгляду на него современников -- тех, кто не мог ни предвидеть, ни знать последствий случившегося. Бывший видный эсер М. Вишняк в статье "Пятилетие", опубликованной в "Современных записках" в 1922 г., писал: "Мы, современники, заранее опротестовываем действия будущего историка, который неминуемо захочет привнести от себя смысл и разум в весь хаос и нелепицу наших дней. Мы заранее оспариваем будущую легенду..." "Хлеб" историка -- документальный источник и мемуары. Они переворачивают исторический бинокль так, что "раздутые", деформированные его увеличивающими линзами события и факты приобретают возможно близкие к действительности пропорции.
Справедливость этого в отношении документальных свидетельств, пожалуй, не может вызвать спора. Но мемуары? Ведь они пишутся спустя много лет, и на них почти всегда лежит отпечаток прошедшего времени и личности мемуариста. Это верно. Так же, впрочем, как и то, что мемуарист мемуаристу рознь. Это почти всегда сравнительно легко обнаруживается. Есть мемуары, которые сразу хочется отложить в сторону, а есть такие,
которые ценнее любого документа. Предлагаемая читателю книга В. Войтинского, безусловно, принадлежит к последним.
Один из основателей российской социал-демократии А. Потресов еще в 20-х годах, в эмиграции, касаясь характера исторических трактовок революции 1917 г., задавался вопросом: наступит ли такое время, когда о ней будут писать без политических и идеологических пристрастий? Не наступило. И, вероятно, еще не скоро наступит, Нынешний президент России Б. Ельцин призвал отменить празднование Октября и отмечать 1917 год как год национального примирения, согласия, гражданского мира. Менее подходящей даты для этой идеи трудно было найти. Уже февраль 1917-го глубоко расколол общество, а Октябрь и последовавшая гражданская война, попросту говоря, разорвали его (и страну) на куски Этот раскол и развал ощущался в нескольких поколениях, ощущается и теперь. И историческая наука не могла стоять в стороне, "возвышаясь над схваткой". Каким бы исследовательским "инструментарием" ни оснащалась та или иная работа, посвященная 17-му году, более или менее опытный глаз без особого труда определит позицию автора как монархическую, либеральную, социал-демократическую, анархистскую.
Мемуары В. Войтинского -- это мемуары социал-демократа (меньшевика, хотя ранее, в период первой революции, Войтинский побывал и в большевиках). Приехав во второй половине марта 1917 г. в Петроград, Войтинский стал членом Исполкома Петроградского совета, а затем Исполкома Всероссийского совета. Большинство во Всероссийском ЦИКе вплоть до Октябрьского переворота принадлежало эсерам и меньшевикам. Войтинский разделял "тактическую линию советского большинства" и "отстаивал ее против враждебных ей течений". Этих враждебных течений в основном было два: слева -- большевизм, набиравший силу на волне бунтарства "масс", которые требовали мира и земли; справа --назревавшая "корниловщина", опиравшаяся на "цензовиков" и офицерство, шокированные усиливавшейся анархией. И те, и другие жаждали диктатуры.
Большевики клеймили социал-демократию (и социалистов-революционеров) за "соглашательство" с цензовиками; цензови-ки -- за соглашательство с большевиками
Это, мягко сказать, своеобразное положение социал-демократии (и всего советского большинства) находит полное отражение в мемуарах В. Войтинского. Войтинский в сущности -- трагическая фигура. Если для правых все ясно, что большевики -- это предатели России, агенты германского Генерального штаба и т.п., то Войтинский не может не видеть в большевизме