В этих условиях продолжающееся участие России в войне стало представлять угрозу для стабильности не только режима, но и самого государства. Увы, большинство высокопоставленных военных этого не понимало и не хотело понимать. Вдобавок Февраль привел к власти политические силы, ориентированные в первую очередь на союзников.
Позицию высшего российского генералитета в первые послефевральские дни хорошо демонстрирует мнение командующих фронтами, высказанное ими в телеграмме военному министру от 18 марта (документ № 37):
«2) наступление вполне возможно. Это наша обязанность перед союзниками, перед Россией и перед всем миром, 3) это наступление избавит вас от неисчислимых последствий, которые могут быть вызваны неисполнением Россией ее обязательств, и попутно лишит противника свободы действий на других фронтах… Настоятельно просим, чтобы никаких шагов перед союзниками в смысле отказа от выполнения наших обязательств не делалось, 7) армия имеет свое мнение, мнение Петрограда о ее состоянии и духе не может решать вопрос; мнение армии обязательно для России; настоящая ее сила здесь, на театре войны, а не в тылах».
Здесь интересен даже не страх перед возможными санкциями союзников (об этих же опасениях 12 марта писал Гучкову генерал Алексеев), сколько ультимативный характер требований – «армия имеет свое мнение», «мнение армии обязательно для России» и, наконец – «настоящая ее сила здесь, на театре войны, а не в тылах». Фактически генералы ставят правительству условия и угрожают ему военной силой! Однако если вспомнить, что именно армейская верхушка совершила Февральский переворот, потребовав отречения императора, то все становится на свои места – генералы почувствовали вкус власти и не собирались от нее отказываться. После этого неудивительно, что Временное правительство не доверяло высшему военному руководству, боялось его и поэтому приложило все усилия для лишения военного командования дисциплинарных полномочий. Но для нас важнее другое: крушение дисциплины в российской армии началось не снизу, а сверху, и изначальной причиной его были отнюдь не большевики, а именно высшие командиры.
Нельзя не отметить, что сам генерал Алексеев, организатор отречения царя, а впоследствии «отец» Добровольческой армии, в отличие от прочих политиков-февралистов, прекрасно понимал реальное положение страны. Еще 12 марта в своем письме к Гучкову (документ № 34) он отмечал: «Мы приняли на этих конференциях [в Шантильи и в Петрограде] известные обязательства, и теперь дело сводится к тому, чтобы с меньшей потерей нашего достоинства перед союзниками или отсрочить принятые обязательства, или совсем уклониться от исполнения их». И далее: «Сила обстоятельств приводит нас к выводу, что в ближайшие 4 месяца наши армии должны были бы сидеть покойно, не предпринимая решительной, широкого масштаба, операции».
Увы, нельзя не сравнить этот документ с цитированным выше сверхоптимистичным письмом тому же Гучкову от 18 марта. Под письмом стоят подписи генералов Брусилова, Баланина, Щербачева, Каледина и Балуева – к сожалению, они свидетельствует лишь о кругозоре этих военачальников и неадекватности восприятия ими реальности.
Обращает на себя внимание последний пункт из резюме генерала Лукомского по совещанию в Ставке 18 марта 1917 года: « 6) Необходимо немедленно прекратить отправку союзникам пшеницы, которая нужна нам самим» (документ № 14). Таким образом, хлебные бунты в столице и в других городах вспыхнули тогда, когда правительство отгружало хлеб за рубеж, в уплату поставок военного снаряжения, которое было крайне необходимо… «для выполнения долга перед союзниками»!
Следует отметить, что первоначально, то есть в марте – апреле 1917 года, «пацифистические» настроения солдат выражались отнюдь не в требованиях немедленного окончания войны. Как правило, солдаты лишь выражали нежелание наступать (как мы видим, это нежелание разделял и сам Алексеев) либо уточняли, что не хотят воевать на чужих территориях, «считают бесцельным вести наступательную войну в Румынии, в России наступать согласны» (документ № 52).
Взаимное недоверие солдат и офицеров подробно описывается в докладе членов Государственной думы Янушкевича и Филоненко, посетивших Северный фронт в начале марта 1917 года (документ № 35). Этот документ особенно характерен тем, что отражает первые «послефевральские» настроения в армии и при этом выдержан в оптимистических тонах. Депутаты признают, что известный «приказ № 1» оказал отрицательное влияние на дисциплину, но в то же время пока еще ни словом не упоминают о существовании какой-либо большевистской или иной «радикальной» агитации в армии. Да и низкую дисциплину они склонны приписывать в первую очередь «зеленым» (крестьянским) частям, особо отмечая, что части, составленные из городских рабочих, дисциплинированы и революционно настроены. Вину за взаимное недоверие солдат и офицеров депутаты склонны возлагать на монархически настроенную часть офицерства, особо отмечая озлобление солдат на командиров, отказывающихся убирать из служебных помещений портреты свергнутого царя. Кстати, сам факт подобных настроений показывает, насколько Николай II в последние годы своего правления был непопулярен у большинства подданных – причем именно конкретный правитель, а не монархия как институт. «Спрашивали: арестован ли Романов со своей семьей? Как только сказали, что арестован, стали кричать „ура”, качать и так далее». Характерно также процитированное депутатом Янушкевичем высказывание одного из офицеров, не названного по имени: «Все-таки я эту сволочь сек и буду сечь, а если он что-нибудь сделает, то я всыплю ему 50 розог!» Понятно, что к таким «отцам-командирам» отношение у солдат могло быть только одно…