Об Июльских событиях в Петрограде и участии в них частей гарнизона рассказывает документ № 125 – итоги расследования особой следственной комиссией участия в выступлении запасного батальона гвардии Московского полка. Уделив много места творившемуся в батальоне «разврату» и угрозам насилия над офицерами, следствие так и не доказало главного – факта участия батальона в вооруженном восстании. Например, унтер-офицеры Цейховский и Сиценко были обвинены лишь в том, что, «изготовив собственными средствами плакат с надписью „Долой Керенского и с ним наступление”, вынесли 3 июля с. г. этот плакат к выстроившемуся на полковом плацу с оружием в руках батальону и несли его впереди 3-й роты». Какой из действующих законов при этом был нарушен, следствие скромно не уточнило. Более того, оно даже вынуждено было вскользь признать, что первыми огонь по демонстрантам на Невском проспекте открыли именно лояльные правительству части. Единственным конкретным обвинением было утверждение, что унтер-офицер «Семенников 4 июля, участвуя непосредственно в вооруженном восстании батальона, с целью лишения жизни имевшимся при нем на винтовке штыком проколол раненого казака, каковым своим действием по возвращении роты в казармы хвалился перед солдатами». Но при этом ни одного свидетеля из числа «солдат 3-й роты» по имени не названо – и это в материалах следственного дела, которое должно опираться только на конкретные показания, а не на анонимные слухи!
Обратим внимание: наиболее очевидное обвинение – в неподчинении приказам командиров в военное время – ни одному из участников событий предъявлено не было. Солдаты обвинялись лишь в принуждении офицеров к тем или иным действиям – и офицеры этим угрозам подчинялись… Фактически основой правосудия 1917 года стал не закон, а сила, и это прекрасно понимали все стороны конфликта. Если приговоры не исполнялись, то не из-за «гуманности», а лишь по причине физической невозможности их осуществления. Там, где наказание было возможным, оно выносилось с нарушением всяких законов и процедурных норм, коллективно, во внесудебном порядке (см. документ № 129). И вводил такую практику не кто иной, как адвокат Керенский…
Однако попытка восстановить в войсках дисциплину потерпела полный провал. Почему? Комиссар Северного фронта В.Б. Станкович в своих записках пытается объективно разобрать этот вопрос – и не находит внятного ответа: «Комиссар армии не решается утвердить приговора, и дело пересылается в штаб фронта, где решение зависит от единодушия главнокомандующего и моего. Мы без споров решаем: помиловать. Мы ведь хорошо знаем, что это бытовое явление, что злого умысла здесь не было. И дело отнюдь не в нашей слабохарактерности. Филоненко, один из инициаторов введения смертной казни, сам не утвердил единственного приговора, который дошел до него. Ходоров был сторонником введения смертной казни сразу после наступления 10 июля – но я не уверен, было ли им использовано право предания военно-революционным судом, несмотря на то, что, несомненно, было желание сделать это… И я не знаю ни одного случая применения военно-революционных судов, который бы окончился применением смертной казни. Как трудно было выбрать кого-либо из перешедших черту, так трудно было найти лиц, готовых при этих условиях принять на себя санкцию смерти реального человека. И было большим вопросом, легко ли было найти исполнителей» (документ № 136).Заметим, что факты исполнения смертных приговоров все же известны (см. документ № 119); кроме того, достаточно часто они заменялись 12-летней каторгой – что тоже не могло сулить осужденному ничего хорошего. Дело, очевидно, не в отсутствии наказаний, а в невозможности наказать всех виновных. Станкович сам отмечает трудность выбора «кого-либо из перешедших черту» – а таких было слишком много. Страх наказания действует только там, где это наказание неотвратимо. Коллективные наказания, к которым прибегало командование, воспринимались как слишком мягкие и «размазанные» по большому количеству солдат. Возможно, ситуацию могли спасти массовые расстрелы – но куда вероятнее, что они лишь спровоцировали бы немедленный взрыв во всей армии. Недаром Станкович отмечает, как нелегко было найти исполнителей для экзекуций. И вовсе не потому, что на войне людям было тяжело убивать себе подобных – просто вероятность стать жертвой ответных репрессий была слишком велика, и люди, знакомые с положением в окопах, ее вполне осознавали.