Мисс Хэтчинс сейчас же подсела к вошедшим и заговорила о Доне Стивенсе, умоляя мистера Мурхауза немедленно позвонить полковнику Хаузу и попросить его вмешаться в это дело. Мистер Мурхауз ответил очень спокойно и хладнокровно, что, по его мнению, ей не следует так волноваться. Стивенс задержан, по всей вероятности, только для допроса, и, во всяком случае, он не думает, что военный суд оккупационной армии примет столь крайние меры в отношении частного лица, и притом еще американского гражданина. Мисс Хэтчинс сказала, что ей нужна только отсрочка, и ничего больше, так как отец Стивенса – друг Лафоллета и благодаря последнему имеет влияние в Вашингтоне. Мистер Мурхауз улыбнулся на эти слова.
– Если его жизнь зависит от влияния сенатора Лафоллета, вы, конечно, имеете все основания волноваться, Эвелин, но я могу заверить вас, что это не так.
Мисс Хэтчинс обиделась и, вернувшись к своему столику, стала мрачно поглощать ужин. Так или иначе вечер был испорчен. Дочка никак не могла понять, почему все сидят такие надутые и стесненные; впрочем, может быть, ей только так казалось из-за себя самой и Дика. Время от времени она искоса взглядывала на него. Он был совсем непохож на того Дика, которого она знала раньше, – он сидел такой надутый и напыщенный и изредка переговаривался торжественным тихим шепотом с толстой дамой в розовом. Ей хотелось запустить в него тарелкой.
Она облегченно вздохнула, когда заиграл оркестр. Мистер Берроу был неважный танцор, и ей была неприятна его манера тискать ей руку и поглаживать ее по спине. Оттанцевав, они пошли в бар выпить шипучего джину. Потолок был задрапирован трехцветным флагом, те четыре французских офицера были в баре; в публике пели «La Madeion de la Victoire», и пьяные девицы смеялись и верещали по-французски. Мистер Берроу все время шептал ей на ухо:
– Дорогая девочка, идем сегодня ночевать ко мне… Не уезжайте… Я уверен, что мне удастся уладить все ваши дела с Красным Крестом или как его там… Я всю жизнь был несчастен, и я определенно покончу с собой, если я вас потеряю… Полюбите меня хоть немножко… Я посвятил всю свою жизнь достижимым идеалам, и вот я уже становлюсь стар, и в жизни у меня так и не было ни одной счастливой минуты. Из всех женщин, которых я встречал, вы единственная – подлинная язычница в душе. Вы можете оценить искусство жить. – Тут он поцеловал ее мокрыми губами в ухо.
– Джордж, я сейчас никого не могу любить… Я всех ненавижу.
– Я научу вас, только позвольте мне.
– Если бы вы знали обо мне все до конца, вы бы не добивались меня, – сказала она холодно.
Она опять заметила, что на его лице появилось смешное, испуганное выражение и губы его опять сузились над редко расставленными зубами.
Они вернулись к столу. Она сидела и нервничала, в то время как остальные очень обстоятельно, с долгими паузами говорили о мирном договоре – когда он будет подписан, подпишут ли его немцы. Наконец ей стало невтерпеж, и она пошла в дамскую комнату попудрить нос. На обратном пути она зашла в бар посмотреть, что там делается. Офицер с орлиным носом увидел ее, вскочил, щелкнул каблуками, взял под козырек, поклонился и сказал на ломаном английском языке:
– Прекрасная леди, не задержитесь ли вы на минутку, чтобы выпить с вашим покорным слугой?
Дочка подошла и присела за их стол.
– Вам, как видно, очень весело, – сказала она. – А я сижу в ужаснейшей компании старых цирковых лошадей… Они мне надоели.
– Permettez, mademoiselle,[301] – сказал он и познакомил ее со своими приятелями.
Он был летчик. Все они были летчики. Звали его Пьером. Когда она сказала, что ее брат был летчиком и разбился, они отнеслись к ней очень сочувственно. Она ничего больше не сказала – пускай думают, что Бад погиб на фронте.
– Глубокоуважаемая мадемуазель, – торжественно сказал Пьер, – разрешите мне быть вашим братом.
– Руку, – сказала она.
Все торжественно пожали ей руку, до ее прихода они пили коньяк маленькими рюмками, а теперь им подали шампанское. Она танцевала с каждым по очереди. Она была очень счастлива, и ей было наплевать на все, что бы ни случилось. Они были славные, красивые ребята, все время смеялись и обращались с ней очень уважительно. Они взялись за руки и стали плясать посередине бара, все кругом хлопали в ладоши, как вдруг она увидела в дверях красное, негодующее лицо мистера Берроу. Когда она в следующий раз проносилась мимо двери, она крикнула ему через плечо:
– Я сейчас приду, господин учитель!
Лицо исчезло. У нее закружилась голова, но Пьер подхватил ее и прижал к себе, от него пахло духами, но ей было приятно, что он прижимает ее.
Он предложил пойти куда-нибудь в другое место.
– Мадемуазель Сестра, – шепнул он, – разрешите показать вам mystères de Paris.[302] А потом мы вернемся к вашим цирковым лошадям. Они, по всей вероятности, напьются… Цирковые лошади постоянно напиваются.
Они рассмеялись. У него были серые глаза и светлые волосы, он сказал, что он родом из Нормандии. Она сказала, что он самый милый француз из всех, кого она встречала. Она с большим трудом достала в раздевалке свое пальто, потому что у нее не было номера, но она зашла за барьер и взяла его, покуда Пьер разговаривал по-французски с гардеробщицей. Они сели в длинный низкий серый автомобиль. Дочка никогда не ездила с такой скоростью. Правда, Пьер был замечательный шофер, у него был один излюбленный трюк – он летел полным ходом прямо на полицейского и в самый последний момент круто сворачивал в сторону. Она спросила, а что, если он кого-нибудь задавит. Он пожал плечами и сказал:
– Велика важность… Все они… как это у вас говорится?… глупые ослы.
Они заехали к «Максиму», но там для них было слишком тихо, и они отправились на танцульку в маленький зал где-то в другом конце Парижа. Дочка заметила, что Пьера повсюду хорошо знают – он был асом. Остальные летчики встречали в разных местах знакомых девиц и один за другим исчезали. Она сама не заметила, как они остались одни в длинном сером автомобиле.
– Прежде всего, – сказал он, – поедем в Ряды и поедим лукового супу… а потом я вас немного покатаю на аэроплане.
– Ах, пожалуйста! Я никогда не летала на аэроплане… Ужасно хочется полетать и сделать мертвую петлю… Обещайте мне, что мы сделаем мертвую петлю.
– Entendu,[303] – сказал он.
Они сидели, чуточку сонные, в маленькой тесной закусочной, и ели луковый суп, и пили шампанское. Он был, как и прежде, учтив и сдержан, но его запас английских слов, по-видимому, иссяк. Она смутно подумала, что нужно вернуться домой в гостиницу, иначе она опоздает на поезд, но только пролепетала:
– Мертвую петлю, обещайте мне, что вы сделаете мертвую петлю.
Его глаза чуточку остекленели.
– За мадемуазель Сестрой, – сказал он, – я не ухаживаю… С мадемуазель Сестрой я делаю мертвую петлю.
До аэродрома им пришлось ехать долго. По улицам полз серый рассвет. Пьер правил уже не так уверенно, и ей несколько раз приходилось хвататься за руль, чтобы выправить машину. Когда они круто затормозили у аэродрома, она увидела вереницу ангаров и три аэроплана на глубочайшей синеве, а позади – ряды тополей вдоль серебряной каймы поля. Тяжелое небо нависло над ними, словно мокрый брезент. Дочка, дрожа, вышла из автомобиля, Пьер слегка пошатывался.