Ожидаем окончания эпидемии. Ожидаем, пока вымрет все, чему назначено умереть. Но причем тут масоны?
Я не говорю, что их нет. Может быть, они есть…
Наклонность к каким-нибудь тайным махинациям может существовать, как существует жар во время тифа. Но причина болезни не жар, а тифозный червячок…
Так и «масоны» — не причина революции, а явление, их сопровождающее…
В Константинополе дома, хотя они такие же с виду, как и всюду в Европе, но, кроме удивительных лестниц, имеют еще, как дань Востоку, площадки на крышах… Здесь я нашел своего генерала. Опершись о перила, он любовался Царьградом, стоя между двумя рубашками гитаны… В просвете ее панталон красовались очертания Русского посольства, вызывавшие воспоминания о петроградском ренессансе…
— Ваше превосходительство, простите ради Бога…
— Бросьте… Я уезжаю… Зашел к вам проститься… Жена приказала вам кланяться… Еду искать счастья по свету…
Завязывается разговор, как бывает при прощальных визитах. Ветер сильно колышет белые юбки… Между их трепетаньем далеко видно огромный город. Но эти гридеперлевые чулки слетят… Разговор продолжается…
На одной из бесчисленных крыш я вижу вдруг две фигуры, которые смутно угадываю… Они, вероятно, тоже силятся меня рассмотреть…
Ах, я знаю, кто это… Это «монархисты»…
Несколько дней тому назад по соседству пытались объединиться… предлагали мне стать во главе. Я согласился, предупредив, что ничего не выйдет. Я ведь прекрасно знаю, что некоторые не могут мне забыть, что ездил в Псков. А я не могу им простить, что они попрятались во все дыры, когда все рушилось, а теперь могут упрекать меня за то, что я осмелился поехать к Царю и принять неизбежный акт отречения со всем уважением к Венценосцу, вместо того, чтобы вместе с ними забиться под диваны Таврического или иных дворцов и оттуда смотреть, как Чхеидзе и Нахамкес будут «читать мораль» последнему русскому Государю… И благодаря этому долго еще даже те, кто могли бы понять друг друга, вот будут так, как сейчас: на одной высоте, но на разных крышах…
— Какой же ваш прогноз? — спрашивает генерал.
— Половина русского населения вымрет, а остальная восстановит все… «с гаком»…
— Когда же это будет?..
— Существенное улучшение начнется с 1929 года, — ответил я не задумываясь…
— Как? Восемь лет?
— Это будет начало — мы увидим, как стрелка повернется вверх… Расцвета мы не увидим… Расцвет через пятьдесят лет…
— О Боже мой!… Прощайте… Я ухожу… Это же ужас!..
Он ушел… Чулки гитаны сдуло… Зачем я каркаю, как старый ворон на этой крыше?!.
И вспомнилось мне, как один батюшка, нарисовав потрясающими словами муки грешников в аду, заметил, что вся церковь пала на колени и плачет. И стало ему вдруг жалко своих бедных Грицков и Оксан… Осенил он их крестом и сказал:
— От цо, братие… Не журится… Бог добрый, там, на Неби… Може це все ще и брехня?..
Просветлело… Солнце горит закатом… Бог добрый, там, на небе… О, пусть вместо неизбежного ужаса это было бы… «брехней»…
«Просто поручик» просто не ел уже два дня… И удивительное дело. Казалось бы, уже сами «на грани»… Нет, поискали, пошарили кругом — наскребли пол-лиры…
Как он обрадовался… Даже панталоны гитаны смеялись, колотясь под ветром…
Когда я вернулся в свою мансарду, из соседней комнаты спросили:
— Что за шум в соседней комнате?
На что я ответил:
— Мне стукнуло триста лет и три года…
Засмеялись….
— В огороде — бузина… а за шкафом?
— «Крук»!..
— Это что значит?
— Это значит — ворон…
Но другой голос прибавил:
— Идите лучше к нам, дядя Вася…
Там уже были все. Полковники, капитаны, поручики, галлиполийцы и не галлиполийцы, таинственные конспираторы и просто наивные беженцы, молодые rigolo — пессимисты и старые мрачные оптимисты — как они все вмещались в этой комнатушке!
Зина в стотысячный раз раскладывала пасьянс, причем никто не знал, о чем она, собственно, думает, хотя и можно было предполагать, о чем…
П. Т. разбавлял спирт водой… Женька откупоривал сардинки, Mardi (женщина, которая была вторником: см. «человек, который был четвергом») возилась с примусом, который не горел, почему она заводила стакатто смеха спускающимися зубчиками по всей хроматической гамме сверху вниз… Мандолина неуверенно старалась выявить «куявяк», а гитара аккомпанировала ей брехливо, но с апломбом…
Вечерний сеанс начался…
Пели, пили, декламировали, рассказывали, спорили, опять пили и опять пели…
Старшее поколение все заводило какие-нибудь ископаемые «Не искушай», «Ночи безумные», «Очи черные»… Младшие стремились к Вертинскому…
«В бедный маленький город,
Где вы жили ребенком»…
Или:
«Я помню эту ночь… Вы плакали, малютка»…
И здесь плакали — «под гитару»… Украдкой, конечно, чтобы никто не видел…
Ведь «попугай Флобер» твердит свое:
Jamais, jamais, jamais,[26]
«В бокал вина скатился вдруг алмаз »…
Jamais, jamais, jamais…
Ах, знаем — все знаем!.. «Давным, давным давно» — все знаем:
Jamais, jamais, jamais…
«И плачем по-французски »…
По-французски, и по-английски, и по-немецки, и по-польски, и по-сербски, и по-бразильски, и на всех языках…
— Ну, Mardi, довольно… не надо…
— Ах, нет, нет… Спойте еще… спойте… про «вранжелистов»…
— Ну, ладно… Только это торжественно… Господа офицеры!.. На молитву… Шапки долой!..
Хор. (На мотив «Вечер был, сверкали звезды».)
«Бог и в поле пташку кормит,
И поит росой цветок,
Бесприютных «вранжелистов»
Также не оставит Бог…»
— На-кройсь!!!
— Так…
— Ну, зачем же вы…
— Эх, стоит плакать?!
— Довольно, господа…
— Господа!.. Четыре часа!
— Прощайте… До свидания… До свидания!..
— Тише, господа… И так уже все жильцы бранятся во всех этажах…
— И как это только гитана терпит!..
— Не сломайте только лестницы…
— Боже… как она трещит!..
Мансардный день окончен. Занавес падает…
Глава третья. Из дневника моей соседки
«Мальчуги»
Я просто одурела от радости, хватала их за головы, целовала, хохотала… Тогда Вольде говорил преувеличенным басом:
— Ну, перестань же, перестань!.. Не срамись, пожалуйста!..
А Люська, старший, «хихикал», т.е. как-то особенно смеялся — нежно и тихонько…
Они мне свалились, как снег на голову… Внезапно.
Кто-то постучал в дверь, я открыла и увидела их — двух братьев, о которых я ничего не знала и боялась надеяться, что они живы… Олега-Люську и Вольде…
После затихнувшей бури восторга, они рассказали о своих мытарствах — отступление от Перекопа, эвакуации… Оба чудом вышли, чудом попали на пароход… чуть ли не на последний… До сего времени — в Галлиполи… Получили отпуск и приехали повидаться…
— Значит, вы знали, где я? Читали мое объявление в газете?
— Как же… читали…
— Отчего же сразу не приехали?
Они переглянулись.
— Чудачка, — сказал Вольде. — Как это мы могли приехать без отпуска?
— Какого отпуска? Разве эти формальности соблюдаются у вас?
Они еще раз переглянулись и расхохотались.
— Ну, вот… А ты думаешь, у нас там табор цыганский, что ли?.. У нас, брат ты мой, — строго… Дисциплина!..
— Ну, расскажите же скорее, как у вас там… Здесь, в Константинополе, про Галлиполи такие слухи ходят, что волоса дыбом подымаются… Голод… болезни… все разбегаются… Правда ли это?
— Возмутительные разговорчики…, — пробасил Вольде. — Тыл несчастный!
Олег, тот ничего даже не сказал, презрительно скривился.
— Ну, расскажите же…
— Как это рассказать?! Право, уж и не знаю…
— Ну, как! Да вот — во-первых: отдают честь? Носят погоны?