Все гражданские, встретившиеся по дороге к большому кабинету на втором этаже, уважительно здоровались, чуть ли не кланяясь, а люди в военной форме отдавали честь Менжинскому, едва завидев его. Кто-то из сотрудников, наверное, своего начальника искренне уважал, но, в основном, перед ним заискивали, проявляя традиционное чинопочитание въевшееся в натуру служивых людей еще с дореволюционных времен и никуда не девшееся при новой власти. И мне еще предстояло нелегкое дело выделить из всей этой массы лизоблюдов по-настоящему преданных людей, которые станут исполнителями моей воли. Так я уже задумал. Дело оставалось за малым: воплотить задуманное в жизнь через самого же Менжинского. А для этого надо сначала выиграть внутреннюю борьбу наших личностей.
Рабочий кабинет председателя ОГПУ показался мне весьма неуютным и мрачноватым, хотя два высоких окна давали достаточно света. Расставленные повсюду громоздкие стулья-кресла с черной кожаной обивкой и с массивными подлокотниками вместе с длинным черным диваном, стоящим вдоль стены, противоположной окнам, не добавляли уюта. А огромные напольные маятниковые часы, большой металлический сейф и застекленный книжный шкаф и вовсе отдавали махровой казенщиной. Единственное, что радовало в этом помещении, так это высокий потолок с объемной хрустальной люстрой. К счастью, в кабинете чувствовалось тепло, исходящее от длинных чугунных радиаторов парового отопления, имеющихся под каждым окном. Паркет выглядел чистым и даже блестящим. Видимо, обслуживающий персонал старательно трудился ночами, наводя глянец в кабинетах руководителей.
Обширная поверхность письменного стола была покрыта зеленым сукном. На нем громоздилась несуразная настольная лампа, напоминающая какую-то антикварную вазу под сероватым матерчатым абажуром, окантованным длинной бахромой. Рядом стояли два черных старомодных телефонных аппарата. Посередине, на тяжелом письменном приборе из мрамора, лежали простые карандаши и перьевые ручки, пишущие чернилами. А сами чернила кто-то заботливо налил в большую чернильницу. Рядом стояли пресс-папье и даже отдельно лежал дырокол для подшивания бумаг в папки. Короче говоря, имелся полный набор канцелярии. С другой стороны стола возвышались стопки бумаг, еще не распределенные по папкам. А отдельно, на маленьком журнальном столике, поставленном возле дивана, лежали какие-то иностранные газеты. Ведь Менжинский прекрасно владел многими языками, даже в последнее время читал стихи Омара Хайама в оригинале на персидском.
Сняв пальто и шляпу, и повесив их на неуклюжую рогатую вешалку, Вячеслав взял с журнального столика свежие газеты, уселся за рабочий стол и посмотрел на часы. Вскоре первым из посетителей должен был подойти с докладом Генрих Григорьевич Ягода. Пока Менжинский читал иностранную прессу, я пытался покопаться в его воспоминаниях о заместителе. К тридцати шести годам Ягода уже успел стать важной персоной. Начальник секретно-оперативного управления ОГПУ и первый заместитель самого председателя, как-никак. Но, никакой он, конечно, не Генрих, а по рождению Енох Гершенович Фишелевич, сын ювелира, который взял фамилию матери.
В молодости Ягода особыми талантами не блистал, хотя и получил кое-какое образование, окончив гимназию в Нижнем Новгороде. С пятнадцати лет он примкнул к анархистам, а в 1911 году вместе с ними готовил в Москве ограбление банка, но был задержан царской полицией и сослан на два года в Симбирск. После ссылки он переехал в Петербург, где пару лет проработал на Путиловском заводе рабочим. Потом началась Первая мировая война, и парня призвали в армию. Там он дослужился до ефрейтора стрелкового полка. В конце 1916 года его демобилизовали из-за ранения. Вернувшись в Петроград, он устроился журналистом в большевистскую газету «Солдатская правда», а сразу после революции был назначен редактором газеты «Деревенская беднота».