26/V
Сразу оборвались все связи с знакомыми людьми — и стало неловко встречаться. Им было стыдно за себя, свою трусость, а мне за них неловко… И старались разойтись, не видя друг друга.
27/V
А в Москве уже шутят: “Большой день кончился. Хлеба нет, Суд идет”…
“В поэзии густо пошла Сурковая масса”.
На президиуме ССП украинец Панч: “Достоевский не писал, когда у него были деньги. Вот когда он продавал пальто и женину юбку — тогда он садился писать”. (К обсуждению деятельности Литфонда.)
6/VI
Днем я сижу у окна и не могу налюбоваться видимым мною. Это лес и церковь, это белый колодезь и глиняная избушка, это — зеленый клевер поля и девушка в синем платье — она идет со станции, только что прошел поезд, поезд шумит, проходя за лесом, иногда виден дым…
Я вижу людей, идущих мимо, и люблю их. Я хочу понимать их. Раньше мне это не было дано. Я хочу быть простым и незаметным смертным, исчезнуть в памяти всех друзей и знакомых, так чтобы даже имя мое не напоминало им ничего.
По узкой тропинке идет человек. Он несет газеты. Я знаю, в газетах не может быть ничего хорошего, пусть он несет их мимо. Но он заворачивает к моему дому, он проходит в дверь, он, как посланец из другого мира, приносит мне горсть горечи, которую я должен выпить, чтобы не мучить себя любопытством — а что там такое в том, что он принес.
Но горечь скоро проходит, слова уже давно не действуют на меня, впереди еще столько интересных дел и событий — надо быть с собой и ничего больше не надо…
А вы — помните обо мне и не возвращайтесь!
8/VI
Говорят, Эйдемана взяли прямо с Московской конференции, прислали в президиум записочку -выйдите, товарищ, на минутку. Он вышел. А ему предъявили ордер и увезли. А наутро человек в кожаной тужурке пришел к Бутырской тюрьме, стал на колени и завопил: “Роберт Петрович не виноват, все это Тухачевский, я знаю, я все расскажу!” Это оказался сошедший с ума шофер Эйдемана.
Вообще каждый приезд в Москву — нервное потрясение. Нельзя туда больше ездить, надо жить у себя, одному, отдыхать и радоваться тому, что ты живешь и можешь лежать на солнце, не думая ни о чем, кроме своей маленькой жизни, простой и понятной тебе одному.
Как молва обгоняет события. Еще первого мая портрет Тухачевского висел вместе с остальными четырьмя маршалами. Но уже тогда говорили о чем-то неладном с ним. Не верилось. И вот — постановление о Куйбышеве. Да, угадали обыватели. И откуда и как возникают эти слухи?
9/VI
А на крыше постукивает молотком, приколачивая железные листы к стоку для воды — тихий жестяник. Он улыбается, когда отвечает, и все делает, о чем ни попросишь. И он не знает, кто такой Гамарник и никогда не видел ни Эйдемана, ни Алксниса, ни Тухачевского… И хорошо делал, что не видел, не надо было никогда и мне стремиться залезть повыше, чтобы оттуда смотреть на жизнь, гордясь знакомством с именитыми соседями…
Розенель пригласила на обед Викторова, командующего Тихоокеанским флотом, и позвонила жене Луппола, чтобы приходили они. Жена Луппола: “Нет, что вы. Мы с Ванечкой решили больше с коммунистами не встречаться”.
“Как не встречаться? Ведь он сам коммунист”.
“Да, но с другими, незнакомыми коммунистами мы не можем встречаться”.
“Но ведь это Викторов, ему весь флот доверили на Дальнем Востоке, а вы себя не решаетесь доверить…”
“Нет, нет, милая, не уговаривайте. Вот если бы у вас была Массалитинова или Ленин из Малого или кто-нибудь еще из беспартийных актеров — тогда мы с удовольствием, а так — нет, нет…”
Розенель: “Это было дней десять назад. А теперь я думаю: может быть, и мне не стоило приглашать Викторова на обед? Кто знает, зачем его вызвали сюда?”
11/VI
У Гамсуна в “Нови” — вкусное описание подвалов купца — товары лежат и пахнут и внушают почтение своим видом и количеством…
Из детства воспоминание о лавках — всегда нравилось проходить мимо лавки в летний день. Открыты деревянные створчатые двери. Блестит на солнце лакированная жестянка: “Крем Эклипс” — разбойники напали на проезжего, но он крем “Эклипс” им подарил и растрогал их сердца… Переливается китайскими красками реклама чая “Попова и с-ья”, потом еще какие-то картонки и рекламы, все картинные и красивые, а за ними на прилавках и полках товары, которые пахнут.