Но потом — опять смутность на душе, непонятная грусть — усталости от постоянной необходимости бороться со своими слабостями, со своей привязанностью к установившемуся… И потом, после страниц “Идиота” — опять раскаяние и радость от этого.
Там человек, приговоренный к казни, стоит и ждет очереди у эшафота — и ему осталось только пять минут жизни, а он думает, как это много, и еще отложил две минуты на то, чтобы подумать о самом себе, а пока прощается с друзьями и смотрит на шпили церкви. Только пять минут — а тут у тебя вся жизнь, полная такого интереса, что дух захватывает.
Еще раз говорю себе — это все прекрасно, что происходит со мною сейчас, это подлинное испытание жизни, это не дает мне успокоиться и начать снова думать о мелком и повседневном, это вливает в меня подлинные силы творчества…
Брось все и уходи! Этот голос зовет все более и более властно. Иногда, вчера вечером, например, я думал пойти или написать кому-нибудь, чтобы меня взяли и услали куда-то, одного, где я мог бы все начать заново… Потом устыдился — покидать Дженни сейчас с ребенком, в стране, где у нее нет никого, за десять тысяч километров от ее родных и друзей — это жестоко. Она так мужественно переносит все со мной, она утешает меня в минуты слабости, смеется и говорит, что мы еще будем очень и очень счастливы, когда схлынет волна грязных подозрений и мне снова дадут работать и писать.
…Нет, не сейчас, надо всему улечься, оформиться и потом уже снова меняться по доброму моему желанию, а не по стечению обстоятельств.
21/VIII
Вчера судился с НКВД. Юрист от НКВД корректно и спокойно разъяснял, почему я не имею права требовать жилплощади от НКВД. Суд слушал его внимательно, судья, молодой и строгий, смотрел на меня участливо, но беспристрастно. Заседатели — рабочие, один совсем пожилой, подслеповатый, сидел, прислушивался молча ко всему, другой, помоложе, в косоворотке — рассматривал меня пристально, желая угадать, правду ли я говорю или все это притворство?
Молоденькая секретарша с выбритыми бровями и острыми локтями писала протокол.
Суд удалился на совещание. Потом вернулся, и мы стоя выслушали приговор. НКВД в месячный срок должен предоставить мне жилплощадь.
Итак — я выиграл. Я не знаю, как это делается, когда по приговору суда получают с учреждения площадь, да еще с такого учреждения! Но мне это совсем не важно, может быть, и не дадут мне ничего, все равно. Мне было так важно получить свидетельство беспристрастных людей, что я еще имею право на жизнь и на гражданские права, что пускай меня трепали в газетах и ругали последними словами — все равно суд разберется и постановит справедливо. Я понял теперь, что должен был чувствовать Бейлис, когда его оправдали! Мое дело крошечное, разумеется, но зародыши чувств одни и те же. Тот же клеветнический оговор, мутная волна злобы и зависти — и вот неожиданно суд сказал, что я прав в споре со всемогущим учреждением, что я должен жить и имею право на жизнь гражданина. Это вдруг вернуло мне какие-то давно угасшие силы первоначальной радости за все, в чем и где я жив и мыслю. Сразу вдруг устал, упало нервное напряжение, захотелось сесть и сидеть молча, не глядя ни на кого.
Был ли я очень рад? Нет, скорее, просто “свободен” от нервного угнетения, подсознательного и тяжелого. И потому быстро захотел спать, спал крепко до 10 утра, встал в сумрачный, моросящий дождиком день с ясной головой и желанием немедленно начать свою работу… Но сразу мелочи нахлынули и заставили отвлечься. Куда-то уехал шофер на месяц, не было сторожа, мокли дрова под дождем, я уже почти ненавижу этот громадный дом, в котором вязнут деньги и силы, без радости, без желания улучшать и устраиваться надолго.
24/VIII
Уманский уже поверенный в делах СССР в США. Помню первую встречу в желтой гостиной жены Литвинова на Спиридоновке — она пригласила нас на интимный чай, там [мы] видели его, сидел, поджав коленки, готово улыбаясь на все, большеухий, большерукий. Тогда же подумал, что этот мальчик может далеко пойти, а он был еще просто в отделе печати НКИД кем-то. Потом стал заведовать, потом уехал с Литвиновым, потом поехал туда работать и теперь орудует вовсю…
4/IX
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
Следователь. Садитесь.
Я. Благодарю вас.
Сл. Курите?
Я. Нет, до сих пор не курил.
Сл. Почему “до сих пор”?
Я. Может быть, теперь закурю. А может и нет. Все зависит от усилия воли. А у меня это усилие очень значительное. Не хочется разрушать легкие.