***
Приезжал Литовский с женой. Ходили гулять, разговаривали о жизни и делах. Он пишет пока статьи под чужими фамилиями, надеется на скорое получение работы, верит в свою реабилитацию, полную и быструю, вообще уже немного оправился от удара и чуть-чуть распрямляет плечи. Но мало, он жалуется на свои годы — ему уже 45, на то, что родимые пятна старого ему мешают, он не может воспринимать все с такой легкостью и простотой, как я, и завидует мне в этом. Он объясняет это возрастом. Нет, тут не возраст, тут прозрение — почти мистическое чудо, возродившее меня, — это я ему не говорил, вообще больше слушал и старался понять, чем он живет теперь, какими надеждами и болями. Мы, конечно, надеемся на разное, он думает, что его положение просто восстановится, как было, я же не хочу этого восстановления, я счастлив своему отвержению, и свое возрождение мыслю совсем в ином плане жизни и работы. Он понимает это, но понять — одно, а самому принять — куда труднее…
26/IX
Дважды был в городе, ездил искать врача для дочки, и потом отвозил ее обратно (врача). Уже поздно вечером присел на часок задуматься о прожитом дне — он прошел быстро в хлопотах и тревогах за дочкин желудок, в поездках и утомлении от долгого сидения за рулем. Но день прошел суетно и пусто (“день, наполненный пустотой”) — вот так вот может пройти и вся жизнь, если нет радости от своей работы и если не знаешь, зачем живешь и куда постоянно спешишь.
Врач — женщина пожилая, с красивыми вишневыми глазами, подняла спор с Дженни, ей де нужно бросить всю эту американскую систему, дочка выглядит истощенной, нужно материнское молоко, нельзя устраивать перерывы по 12 часов и т.д. Дженни слушала, возражала, дочка совсем хорошая, она только похудела за время болезни, но врачиха стояла на своем, и Дженни приуныла. Потом пили чай, и врачиха говорила о писателях, о людях, которых встречала и знает — у ней оказался очень большой круг знакомых, и было интересно знать, как вот в твою жизнь случайно вошел человек, другими сторонами касающийся многих других людей. Перекрещение судеб удивительно, и ты никогда не знаешь, с кем и как еще столкнешься в жизни.
***
Из детства — находки. Шурка Шокшинский нашел на улице моток дешевых кружев. Ребята его окружили, побежали за ним на двор, хвастаться, я шел сзади, было обидно, почему я не нахожу ничего, ударил с досады носком по газетному сверточку — оттуда выкатилась шелковая лента. Я глазам своим не поверил — схватил, повертел перед глазами — белая шелковая лента, широкая, вершок ширины. Побежал на двор — показал ребятам и радовался их зависти, если б они не побежали за Шокшинским, может, и они бы нашли.
Другой раз на углу у гимназии Елецкой нашел ножницы, лежали раскрытые, я схватил, огляделся, вижу — городовой стоит, поднес ему — вот, нашел. “Что ж, ваше счастье, возьмите себе”. И я помчался домой, ног не чуя от радости. Потом уверовал, что я еще много интересного найду — нет, ничего не находилось больше, хоть и ходил я все время с опущенной вниз головой…
4/Х
Сегодня прочитал о смерти Азарина. Умер. И сразу оборвалось для него все — вся жизнь, все ее интересы и планы. Того, что не успел дожить, уже никогда не успеет. Он уже не вернется никогда и ниоткуда.
Весь день ходил под этим впечатлением, необычайно взволновавшим меня. Сколько раз мы собирались вместе. Как дружно жили, работая над “Чудаком”, и потом, собираясь через каждые десять спектаклей, беседуя, радуясь успеху, перебирая, кто что сказал, кто видел и как…
Большой кусок жизни. Значит, я переваливаю грань. Начинают умирать люди, с которыми связана была и моя жизнь. До сих пор все умирали чужие, никак не отмеченные в моей жизни — а вот теперь, как будто близкий кто-то ушел, и странно, как это я не увижу его никогда больше?
Хотел было послать цветов, поехать на похороны, повидать хоть мертвым, потом раздумал, вдруг там не захотят меня видеть, приехал де изгнанный и подозреваемый нарочно себя показать… Сразу чистота желания была отравлена. И я плакал сегодня, в одиночестве, уйдя погулять. Здесь были мои слезы о нем, моя большая грусть по замечательному таланту и прекрасному человеку, даже когда мы уже разошлись, мы снова встретились в Малом театре, работа над “Салютом” сблизила нас, это было последнее, и потом — крах “Салюта” в Малом, мы расстались почти неприязненно, он охаял “Салют” в МОСПС, этим еще больше оттолкнул от себя… А вот теперь я с трудом вспоминаю это плохое, настолько светлая его сторона заслонила все остальное.