И в самом деле, после получасовой прогулки вот с такими мыслями я загрустил уже не от предстоящего суда, а оттого, что слишком мало изменился во мне взгляд на вещи и их смысл. Потом и на это я начал искать оправдания. Да, конечно, ты еще в самом начале пути. Но во-первых, всякое начало, если оно продолжено, — уже есть движение, а во-вторых, не забудь, какое лето ты пережил. Загляни в записки, проверь себя, нет, нет, ты все же движешься вперед и не так плохо.
Это меня совсем успокоило и развеселило, я вернулся домой простым и радостным…
24/XI
Сегодня день рождения Дженни. Тридцать три года. Прошлый год в этот день состоялась премьера “Салюта”. До сих пор еще живы в памяти слезы триумфального успеха спектакля.
Вчера ездили в Москву, купили сладкого, чтобы сегодня выпить чаю и устроить парадный обед для самих себя. Никого не ждем в гости, кроме Пастернаков. Год прошел со времени премьеры “Салюта”, со времени последнего дня рождения Дженни, когда мы были совсем другими, и ничего не знали.
Теперь все изменилось. И как это хорошо! Как легко и свободно дышится сейчас, как прекрасен процесс внутреннего очищения и ломки!
И вот — выброшен на песок. И тем самым — спасен. И уже теснятся в голове мысли, образы, уже не терпится сесть к столу, раскрыть тетрадь, забыть обо всем окончательно и начать, начать…
Но рано, рано, впереди еще долгий путь ломки и выхода на другую дорогу — не раньше, чем начнет формироваться во мне то новое, что сейчас еще бесформенно и хаотично. Сейчас я даже ни с кем говорить не могу — слова получаются нелепые, будничные, когда я заговариваю о себе и своем состоянии. Правда, даже в этой своей форме они вызывают у людей почтительное ко мне удивление: “Вот, дескать, как мужественно перенес все”. Но это и в десятой части не отражает истинного размаха, которым я захвачен. Нет, все гораздо глубже, лучше, полней.
Вчера услыхал, что Безыменского и Либединского восстановили в партии. Что ж, значит, и мне можно пробовать. Мне надо начинать теперь, для этого-то я уже готов, я в силах спокойно и просто разъяснить все, со мною случившееся.
Я порадовался за них, искренне, и вновь, уже в который раз, ни тени зависти к ним, хотя они уже снова в партии, а мне только еще начинать трудную работу по восстановлению доверия партии ко мне. Но этого я не пугаюсь, все равно я приду в партию, если сейчас не поверят моим словам, поверят новой пьесе, роману, всему, что я буду делать для партии. И особенно тому, что я действительно стал совсем иным, и от жизни прошлой во мне осталась только горка перегоревшей золы, не больше…
25/XI
Сегодня в поисках договора со МХАТом (к процессу 27-го) наткнулся на стенограмму своей речи, последней речи, своей исповеди, непонятой и жестоко оплеванной. Я получил стенограмму и не правил ее, я не перечитывал ни разу того, что сказал, было страшно и как-то даже неловко опять заглядывать к себе в душу, до самого дна… Сегодня решился, перечитал все — и вот опять доказательство тех капель, что прибавляют мне нового в жизнь. Я прочел мою речь глазами постороннего, совершенно покойно, как читаю я теперь старые вырезки о себе или недавнюю статью в “Советском искусстве”, где Гурвич “упомянул” мое имя. Я прочел эту речь, что ж местами сгущены краски, местами (например, об Авербахе и Горьком) больше интуитивных догадок, пришедших позднее, чем реальных воспоминаний о виденном. Но все же это хорошая, честная речь. Нет, я напрасно стыдился, пусть меня оплевали, я сказал действительно все, что думал… И маленькая записочка Глебова о том, что эта речь хорошая, до сих пор греет меня. Когда-нибудь, когда мои слова будут иметь для него большую ценность, чем сейчас, я скажу ему о том, какая это была для меня поддержка — получить вот такую записочку тогда!
Ваг мысль — под Новый год я напишу письма. Тем, кто сейчас боится встреч со мной, я напишу им, чтобы они не думали, будто я обиделся на них за это, что они правы и что я желаю им счастья.
И первому — Глебову…