Им захотелось вдруг уехать далеко, жить только вдвоем с маленькой дочкой, в маленьком доме, где-то, где людям можно верить — беспечно и радостно, и не нужно требовать от людей постоянных свидетельств и проверять их каждый раз. Он знал, что эти мысли глупы, беспечность — это идиотская болезнь, но и сам он разве был здоров? У него ныло под ложечкой, во рту не проходило ощущение тошноты, ему хотелось лечь где-нибудь в углу, закрыть глаза и тихо умереть, как уснуть… О, если б он мог уснуть совсем, мысль о смерти в больном его воображении рисовалась сейчас желанным концом от постоянной усталости и боли, от постоянных ударов, глубокая несправедливость которых ранила его больше всего. Он понимал бы, если б эти удары наносились справедливо, но ему — кто всегда хотел только лучшего стране и людям — ему вдруг приходится вновь и вновь раскаиваться в своей доверчивости и болеть от этого.
13/IV
Суровая относительность жизни. Он приехал в чужой город, занял большой номер уютной гостиницы, лег в постель и лежал вытянувшись, наслаждаясь покоем и тишиной до вечера. Он лежал и даже читать не мог, а все думал и переживал покой свой, без людей, без страданий и вопросов самому себе. Потом поднялся и пошел гулять. Закат апрельского вечера, солнечная теплота неба, приветливые лица людей, усталость все еще не проходила, только теперь понял он, как он устал и сколько ему нужно сил, чтобы вновь сесть за стол и начать писать. Он попробовал было, взял в руки перо, но тотчас отложил — ни единого образа не было в голове, ни единой мысли, ничего… все те же мысли бродили в голове о нем самом, о жизни, которая вдруг повернулась так вот перед ним… Он думал, что знал об этой жизни много — какое заблуждение, он ничего не знал о жизни и теперь сам удивлялся этому… Да, прожито как будто и много, а в сущности, почти еще ничего не пережито серьезного — и вот теперь, когда на его глазах рухнули вниз люди, которых он лично знал, люди, обманувшие не только его — он что — обманувшие всех, кто верил им безгранично — только теперь понял он, что жизнь действительно длинная штука и еще много и много придется ему передумать и многому быть свидетелем.
Он уже хотел теперь, чтобы его жизнь текла совсем мирно, вдали от шумных событий, чтобы можно было спокойно наблюдать происходящее — только глазом художника, который в нем созревал очень медленно, по капле выдавливал он из себя мелкую заинтересованность в пустяках, мелочные тревоги и раздражение, а ведь были же умные книги, написанные настоящими философами, удалившимися от мира для размышлений и наблюдения. Таким философом хотелось стать и ему — он смотрел на девушек, молодых людей, вывески и газеты — все шло мимо его взгляда, не запечатлеваясь, мимо сердца — куда-то в пустоту, а на сердце все еще лежала тяжесть необычайных событий, которым он был случайным, не прошенным свидетелем. Крушения жизней — он едва не сошел с ума, он помнил эту ночь, когда в воспаленном воображении рисовались фигуры, и слова, и фразы, незначительные ранее и теперь приобретшие грозный смысл! Как ненаблюдателен он был, как все пропустил мимо, а ведь сколько уже можно было подметить заранее и какие могли бы быть сделаны им выводы!.. Ах, когда же наконец я стану по-настоящему понимать жизнь и только этому и отдам всего себя…
14/IV
Начинал работать и не мог подойти к письменному столу. Отвращение к письму, к тому, что он делает, неверие в себя, все казалось плохо и неумно. Он ложился в постель и лежал. Тянулись сны или воспоминания, он сам не понимал, что с ним такое; сны были короткими, странными, тело тяжелело и просило отдыха, он заставлял себя подыматься и ложился вновь.