Его боготворили и ненавидели; его уважали за личный аскетизм и здравый смысл, его боялись и презирали - и все заслуженно. Каждый раз, читая про таких, как Мороз, сталкиваешься с мучительной личной необходимостью - совместить несовместимое. Потому что нельзя отменить реальность, в которой за какие-то четыре года в непроходимой тайге Заполярья, отрезанной от всех дорог (до Москвы добраться - минимум шесть суток), построили «Северный Баку» с многочисленными производствами и промыслами, своей авиацией и флотилией, с клубами и профессиональным театром, школами, стадионами и газетами, с техникумом и сангородком. Тот мир, в котором звучали сквозь тайгу кремлевские куранты, резвились «Семеро смелых», а Чук и Гек прятали коробку с пыжами и верили, что надо честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовется Советской страной.
Точно так же нельзя отменить иную реальность, где сожгли, будто в Хатыни, барак с сотней заключенных и поливали из пулеметов тех, кто выскочил из пламени. Где расстреливали целые этапы, где в поселке Абезь мучительно и тихо угасали философ Карсавин и искусствовед Николай Пунин, где пожилые амнистированные ученые - лучшие умы нефтехима и геологии - за десять минут вновь становились шпионами всех империалистических разведок, диверсантами и вредителями, где молодые и здоровые люди за три недели умирали от пеллагры, где убивали за луковицу или головку чеснока…
Администрация Ухтпечлага уверенно сознавала себя субъектом Большой Истории - кем-кем, а временщиками они точно не были. Уже в 1934 году украинский писатель Остап Вишня по заказу Мороза начал работу над сборником «Пять лет борьбы за недра тайги и тундры». Часть сборника составлял официоз, другую - мемуары первопроходцев (уже появилось почетное звание «старый ухтинец»), третья посвящалась заключенным-ударникам, нравственно и социально возродившимся в горниле социалистического труда. Вишня работал над сборником вместе с поэтом Рамзи, бывшим наркомом просвещения Узбекистана, и журналистом Евгением Лидиным (Барятинским), которого ненавидел. Заносил в дневник: «Он из князей. Дегенерат. Крысиное шелудивое лицо с редкими гнилыми зубами… Мразь, подлюка и стерва!» Можно лишь догадываться, как он кривился, когда писал о перековавшихся спецах, человеке-звере Бригермане и чистоплотных уголовницах с трудной женской судьбой. «А бурить куда сложнее, чем грабить. Значит, нашел он себя на этой работе, и как он бесконечно благодарен лагерям и людям за то, что человека из него сделали. Он колонизировался, с ним живет его жена, работница керосинового завода». Или: «Нервно смяв папиросу, продолжает Алексей Алексеевич: „Наверное, я поседел недаром, попав под молот революции, как соучастник грозненского процесса вредителей… Здесь, в Ухте, я понял, как рабочий класс перевоспитывает старое инженерство…“»
Сборник, впрочем, так и не вышел, а к середине 1938 года Ухтпечлаг перестал существовать, рассыпавшись на четыре лагеря, комиссия обнаружила долг в 28 млн рублей, вредители-ежовцы Мороз и главный инженер Юрий Максимович были арестованы и расстреляны, а в Ухту прибыл известный палач Кашкетин, в лагерях заработали тройки, начались знаменитые кашкетинские расстрелы, - начался настоящий тридцать восьмой.
Счастливое детство
В квартирах ухтинцев можно увидеть ноутбук и плазменный телевизор, гравюры XIX века в торжественных багетах и старинную мебель большого изящества и такой же хрупкости - вывозили в основном из Ленинграда, где у многих корни, бабушки, дедушки, родня (а сейчас обратный исход: дети едут учиться в Петербург). Уклад города был сформирован научно-технической, итээровской элитой, двумя потоками: зековским и спецовским (молодые специалисты приехали по распределению, здесь же и осели), они задавали тон и атмосферу. Евгения Зеленская рассказывает, что впервые услышала уличный мат, будучи уже в десятом классе, - и мальчик, который шел с ней, покраснел, ему было неловко.
И сейчас что-то осталось в воздухе - отголоски больших любовей и больших трагедий. В Ухте есть пара, воссоединившаяся через шестьдесят лет. Он отбывал срок на Севере, она - в Караганде. Кажется, она его не любила совсем, а полюбила в возрасте сильно за восемьдесят. Да так, что когда на одном из мероприятий молодая сотрудница поцеловала его в щеку - получила от нее длинный телефонный выговор. Есть дочь одного из харбинцев, тяжелого нрава женщина, не проявлявшая особенной нежности к близким при их жизни, но после их смерти почти поселившаяся на Загородном кладбище и состоящая в мистическом, что ли, общении с ушедшими. Двадцать лет она ухаживает за могилами репрессированных, ставит кресты, убирается, подметает: «все души милых - на высоких звездах», и с ними ей хорошо.