— Вы змей-искуситель, — сказал Шешель, — если я соглашусь на это ваше предложение, то мне придется согласиться и на съемки. Ведь так?
— Вовсе нет. Я ведь снимал вас в том старом фильме о гонках. Будем считать, что я ваш должник. Не отнекивайтесь. Что вы, право, такой скромник? Другие уж, дай я им подержаться за руку, руку-то мне вмиг бы оторвали и требовали: «еще, еще». Мало. Но зачем нам другие? Поехали. Я завез вас сюда, я вас отсюда и вызволю.
Шешель и не собирался отнекиваться. Он чувствовал, что его засасывает, будто он оказался в болоте, сделал шаг, а ноги в трясину попали. Он онемел. Стоит и ждет, когда трясина проглотит его с головой.
— Спасибо, но можно я еще похожу по студии. Один. Меня не примут за шпиона ваших конкурентов?
— Нет, конечно. Смотрите. Любуйтесь. Вот возьмите, — Томчин быстро написал на маленькой картонке по размеру такой же, что и визитка, адрес. — Это адрес квартиры. Покажите его извозчику. Любой найдет. А это ключи, — он достал связку, отодвинув один из ящиков стола.
— Благодарю.
Оставшись один, Томчин опустился в кресло. Пальцы его забегали по поверхности стола, как будто не знали, за что им сперва взяться. То ли графин ухватить, воды себе налить или платочком промокнуть выступившую на лбу испарину.
Он хотел оставить свой след в кино, такой же, а может, еще более яркий, чем Мельес. Он видел его фильм о полете на Луну лет десять назад и тогда же задумал снять свой, но тогда эта мечта была неосуществима и из-за отсутствия капитала и из-за отсутствия технических средств. Он не знал — получится ли у него сейчас все, что он задумал.
Когда-то он снимал по пятьдесят фильмов в год. Публика в кинотеатрах, возникших в двух столицах так же быстро, как грибы летом после дождя, прихотливостью не отличалась. Главной задачей было хотя бы количественно вытеснить с внутреннего рынка конкурентов с «Гомона», «Братьев Патэ» и «Теофиля Готье». С началом военных действий это стало несравненно легче, учитывая, что германские картины полностью сошли с дистанции, а французские — поступали с перебоями.
Он разнообразил сюжеты, отправлял съемочные группы на театр военных действий, начал демонстрировать в кинотеатрах настоящие воздушные баталии, танковые атаки, не забывая тем не менее сдабривать эту продукцию мелодрамами, которые вызывали у слишком впечатлительных дам слезы. Он экспериментировал, совмещал документальные съемки с художественными, размышлял — как добиться натуральности, чтобы движения актеров стали естественными, а не театральными.
После окончания войны Томчин наконец-то взялся за осуществление своей мечты. Перво-наперво он отправился в академию естественных наук, где попробовал узнать — с кем можно проконсультироваться по интересующему его вопросу. На него посмотрели сперва с удивлением, потом с улыбкой, а просьбу эту восприняли как шутку.
— Тут я вам не помощник. Более важными вопросами заниматься приходится, — сказал суховатый старичок, к которому Томчин попал на прием, — боюсь… — он точно вспомнил что-то, повеселел. — А впрочем, что я говорю. Отправляйтесь в Калугу. Найдите Циолковского. Он все знает. Сейчас дам его адрес. И вот еще что — не так давно заходил ко мне молодой человек. Тоже грезит межпланетными полетами. Визитку свою оставил. Я ее поищу. Если не выкинул — вам отдам. С ним пообщайтесь. Может, чего полезного для себя почерпнете.
Старичок порылся в столе, выдвигая поочередно все его ящики. Когда он дошел до последнего, у Томчина почти не осталось надежд, что визитка будет найдена.
— Вот она, — сказал старичок, протягивая визитку.
— Николай Георгиевич Шагрей, — прочитал вслух Томчин, — спасибо вам большое.
— А вот и адрес Циолковского.
— Спасибо.
— Извините, что более ничем помочь вам не могу.
— О, знали бы вы, как помогли мне.
На этом они, к взаимной радости, расстались.
Томчин чуть двинулся телом вперед, навис над столом, почти лег на него, а край врезался в грудь, из-за чего дышать стало неудобно, дотянулся до телефона, сорвал трубку, точно обезглавил. Телефонная трубка соединялась с корпусом скрутившимся в спираль тонким резиновым проводом, похожим на очень важную артерию в человеческом теле. Томчин несколько раз нажал на рычажок.
— Соедините меня, пожалуйста, с Шагреем.
Сказал он это с придыханием, будто у него астма, откинулся назад, уперся в спинку кресла. Сидеть стало посвободнее. Он сделал несколько глубоких вздохов, упиваясь ими. Следующие слова дались ему необычайно легко, потому что не находили уже никаких препятствий, мешавших выбраться им на свободу.