21 января 1940 г., произнося тост, Сталин провозгласил Владимира Маяковского «лучшим пролетарским поэтом»[2] эпохи. Культурно- политические последствия этой сентенции верховного правителя комментировал Борис Пастернак: «Маяковского стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине. Это было его второй смертью. В ней он неповинен»'®. Имя Сталина отождествляли с понятием счастья — счастья для других, для человечества, оно предвещало счастье в будущем. За это его превозносили везде и взахлеб. Но был ли он счастлив сам, здесь и сейчас?
Для касты «профессиональных революционеров», к которой изначально относил себя Иосиф Джугашвили, личное счастье само по себе было не более чем пустой словесной формулой. Они могли считать себя счастливыми только при условии наступления всеобщего счастья. Их «счастье», если его можно было так назвать, заключалось в призвании своего рода «секретарей» мирового духа, который «скомандовал времени вперед. Этой команде противятся, но целое движется, неодолимо и неприметно для глаз, как бронированная и сомкнутая фаланга, как движется солнце, все преодолевая и сметая на своем пути».
При этом такие революционеры в известном смысле действуют в качестве «катализаторов», т. е. без них революция стоит на месте, а сами они остаются неколебимыми: «Мы те, чьи сердца тверды, как камень, как железо, скрепленные суровой дисциплиной»[3]. Этому самосознанию отвечали их пуританизм, аскетизм, спартанство, непримиримость и готовность к самопожертвованию. Один из них, глава Исполнительного совета Баварской Советской республики Эйген Левине, летом 1919 г. в своем последнем слове перед баварским военно- полевым судом так выразил savoir vivre (здесь: кредо) этих преобразователей мира: «Мы, коммунисты, все — покойники на свободе»[4].
В таком положении у носителей этой психологии — в качестве своего рода компенсации — развилась единственная непреодолимая страсть, а именно: страсть к власти.
Речь не идет о получении «временных» властных полномочий, о властном инструментарии, о политической власти, «заимствованной» у суверена. Скорее дело тут в чувственном восприятии власти как квинтэссенции сущего. «Действительное намерение настоящего обладателся власти настолько же гротескно, насколько и невероятно: он хочет быть единственным в своем роде. Он хочет пережить всех,
К Р g к о д и л
которых, правда, нет _1
Германии Худ,-К, Ротов
дабы никто не пережил его. Любой ценой он сгремится избежать смерти, и никто, абсолютно никто не должен угрожать ему смертью Пока живут люди, кто бы это ни был, он никогда не будет чувствовать себя в безопасности»0. Такова в сжагом виде психическая диспозиция верховного кавказского пришельца, надолго обосновавшегося в Кремле.
посланцы Нового 1940 года получили путевки в капиталистические страны, среди
кис. 1 Крокодил Декабрь 1939 № 35/36. Плачущие
Здесь мы можем также определить внутреннюю форму сталинского «счастья»: «Конкретное ощущение счастья, что ты выжил, переживается очень сильно. Однажды проникнувшись им и осознав его. стремишься ощутить его вновь, и очень скоро это влечение превращается в ненасытимую страсть Одержимый ею будет стараться присваивать формы окружающей его общественной жизни таким образом, чтобы они служили удовлетворению этой страсти»[5].
Эта ментальная констелляция представлена нами на примере политической деятельности Сталина; как это ни парадоксально, она проявилась особенно ярко в наиболее спокойный период его 6hoi рафии — в том покрытом пеленой времени 1940 году.
Следует, правда, заранее оговориться: исторические свидетельства о нем, как раз относящиеся к этому году, в частности автобиографические сведения, письма, мемуары ближайших сотрудников и т. д.* которые могли бы пролить свет на ощущение им счастливых моментов, почти не сохранились. Кроме того, в настоящее время в целом для биографии Сталина не существует документальной основы. После многих лет усиленного переписывания на потребу дня или даже уничтожения основных исторических источников, касающихся политической деятельности Сталина, «оставшиеся документы не могут считаться надежными. Достоверные воспоминания людей, близко знавших Сталина... и его частную жизнь, также не сохранились или, по крайней мере, они никогда не публиковались»[6]. Отмеченное нами положение с источниками до сих пор практически не изменилось. Из семейного окружения Сталина, к примеру, остались только дневники Марии Семеновны Сванидзе, сестры первой жены Сталина Екатерины Семеновны Сванидзе, по которым можно еще судить о домашней, в некотором роде приватной, атмосфере. Но Мария была в 1939 г. арестована и 3 марта 1942 г. расстреляна. Записи в ее дневнике прерываются незадолго до ареста ее брата, Александра Семеновича Сванидзе, в декабре 1937 г. В декабре 1940 г. ему был вынесен смертный приговор, вскоре замененный на 15 лет лагерей. Но в августе 1941 г. состоялся новый процесс, и по приказу Л. П. Берии Александра Сванидзе расстреляли.