Вышесказанное объясняет, почему наша попытка приоткрыть завесу над предполагаемым счастливым периодом в жизни Сталина, естественно, не может быть выдержана в форме документального изложения. Мы не стремимся также восполнить этот недостаток составлением общего «характерологического» портрета Сталина.
В предлагаемом читателю историческом обзоре советского 1940 г. мы хотим выделить некоторые новые моменты в обычной будничной череде дней той эпохи для лучшего понимания определенной, а именно радикальной, или фундаменталистской политической ментальности, которая отнюдь не канула в прошлое. Таким образом, в наши планы не входит исследование, возможно, патологической личности Сталина.
Мы задаемся вопросом, мог ли Сталин в своей политической деятельности, которая ежедневно требовала от него также принятия решений о жизни и смерти людей, переживать моменты счастья, и когда это могло происходить. И еще: чем оборачивалось Его «счастье» для других!
Правда, счастливых обстоятельств в его обычном распорядке найти не удастся. Времени для счастья у него было немного, а если оно и было, то только в том, 1940 г. Наступил первый год в истории Советского Союза после окончания европейского революционного периода—в предыдущем году для революции была потеряна, в частности, Испания — и казалось, что теперь вся Европа обречена стать добычей Гитлера. В том году занималась последняя мирная заря над Советским Союзом.
Все то, что мы знаем о Сталине, не позволяет нам, однако, применить к нему определение «счастье», родившееся в эпоху европейской античности, которое гласит, «что все добродетельные всегда будут счастливы», т. е. счастье сопутствует тем, кто «живет в достатке и добронравии »[12].
Не звучит ли, таким образом, поставленный нами вопрос кощунственно? В сущности, мы не хотим этого отрицать, но ввиду того, что как раз в то время в самовосприятии советского общества распространенность формулы о «все более счастливой жизни» приобрела почти тотальный характер, нам кажется уместным более пристально присмотреться к тому, что могло тогда подразумеваться под словом «счастье». Долгое время, даже в послесталинскую эпоху, считалось незыблемым: «1938-1941 годы были самыми прекрасными и счастливыми в жизни Советского государства и советских людей. Страна переживала период цветущей молодости, нового мощного подъема всей экономики и расцвет социалистической культуры. Одновременно повышалось благосостояние трудящихся»"'.
В статье по случаю 20-й годовщины Октябрьской революции известный всей стране педагог Антон Макаренко 7 ноября 1937 г. разъяснял в газете «Известия» формулу счастья в Новом мире.
По его словам, в старом классовом обществе «человек всегда был специалистом именно по несчастью»[13], но благодаря Октябрьской революции, выдвинувшей новый образ счастья, «мы видим новые черты и новые законы человеческой радости, видим их впервые в истории. Именно эти новые черты позволяют нам произвести подлинную ревизию старых представлений о счастье... Ведь наше счастье уже в том, что мы не видим разжиревших пауков на наших улицах, не видим их чванства и жестокости, роскошных дворцов, экипажей и нарядов эксплуататоров, толпы прихлебателей, приказчиков и лакеев, всей этой отвратительной толпы паразитов второго сорта... Но счастье еще и в том, что и завтра мы не увидим их»ш. Кроме того, Макаренко подчеркивает, что это счастье связано с насилием: «Но наше счастье — это вовсе не подарок "провидения" советскому гражданину. Оно завоевано в жестокой борьбе, и оно принадлежит только нам — искренним
Ргт 4 Огонек 30 августа 1940 № 24. 1-я стр обложки Молдавская крестьянка
и прямым членам бесклассового общества»[14]. И наконец, «в отличие от всякого другого мира, наш закон [закон «советского счастья», по мысли Макаренко] общий, закон государственный есть, собственно гоьоря, закон о счастье»[15] Таким обраоом, счастье, как его надлежало воспринимать всем, кого это касалось, воплощалось в исторически небывалом уровне развития советского общества.