«По Красной площади с грохотом катилиссь пушки. Затем с оглушительным ревом тронулись с места выстроившиеся парадным строем танки. Тяжелые на вид самолеты прямо над Мавзолеем Ленина образовали не совсем правильной формы пятиконечную советскую звезду, присутствовавшая публика бурно выражала свой восторг в сторону трибуны Мавзолея, на которой стояли члены Советского правительства, принимавшие, как всегда, в ноябре каждого года военный парад, посвященный годовщине Октябрьской революции. Трибуны для дипломатов и прессы были заполнены до отказа, и элегантные англичанки и американки изо всех сил вытягивали шеи, восхищенно провожая глазами пролетарскую дивизию... Военные атташе великих и малых государств в парадной униформе, застыв, стояли в первом ряду, ни единым движением лица не выдавая впечатления, которое производил на них смотр вооруженных сил и боевой техники. Парад длился несколько часов и закончился демонстрацией большевистских масс»[261]. Так описывала последнюю демонстрацию силы Сталина перед последовавшим в следующем году глубочайшим унижением корреспондент газеты «Гамбургер Тагеблатт» Гизела Дерн, наблюдавшая за происходящим с гостевой трибуны на Красной площади.
Как это событие воспринималось «снизу», т. е. глазами участников праздничного действа, описал Анатолий Рыбаков: «Двумя потоками, обтекая Исторический музей, колонны вливались на Красную площадь, подтягивались, прибавляя шаг, и по площади уже почти бежали, разделенные сомкнутыми рядами красноармейцев... На трибунах стояли люди, военные атташе в опереточных формах, но никто не смотрел на них, все взгляды были устремлены на Мавзолей, всех волновало только одно: здесь ли Сталин, увидят ли они его? И они увидели его. Черноусое лицо, точно сошедшее с бесчисленных портретов и скульптур. Он стоял, не шевелясь, в низко надвинутой фуражке. Гул нарастал. Сталин! Сталин! Саша, как и все, шел, не отрывая от него глаз, и тоже кричал: Сталин! Сталин!.. В эту минуту гул на площади достиг высшей точки и, как раскат грома, докатился до набережной — Сталин поднял руку, приветствуя демонстрантов»[262].
Put 41 Вечерняя Москва 31 августа 1936 г Пашр Ангелина
Вероятно, в период между своим шестидесятилетием и семидесятилетием Сталин переживал иногда моменты удовлетворенности, но счастье никогда уже не улыбалось ему так, как в том счастливом для нею 1У40 году. Возможно, он испытывал сходные с трактористкой Пашей Анге линой чувства, которая гогда же встречалась с Ним и после «не могла сдержать слез радости и счастья» '1^
Для того чтобы с культурной точки зрения провести разделителт ную черту между эьдемонией (блаженство) Сталина и удачным течением других, в том числе радикальных социальных преобразований, следует выделить три основных момента.
Во-первых. Власть во всех коммунистических, но изначально ста- линистски оформленных преобразованиях понимается и применяется исключительно как насилие.
К эндогенным порокам коммунизма, которые преуменьшались как так называемые детские болезни (в классическом виде это сделал Ленин), относится то. что ради действительно радикального осуществления преобразований он прибегал исключительно к насилию, будь то захват власти или ее утверждение. Таким образом, здесь с самого начала разошлись пути власти и права. Но влас гь, необходимая для установления порядка, должна «приручить» насилие, т. е. сделать его своим инструментом регулярного отправления административных властных функций.
Сталинское понимание утвержд< ния власти с особой резкостью было выражено г тосте, который он произнес по случаю 20-й годовщины Октябрьской революции: < Каждый, кто пыт ается разрушить это единство государства, кто стремится к отделению от него отдельной части и национальность, он враг, закля гый враг государства, народов СССР. И мы будем унич гожать ка вдого такого врага, был бы он и старым большевиком, мы будем уничтожать весь его род, его семью. Каждого, кто своими действиями и мыслями (да, и мыслями) покушается на единство социалистического государства, беспощадно будем уничтожать. За уничтожение всех врагов до конца, их самих, их рода'»[263]