Где – то в стороне натужно взревел двигатель. Сквозь пелену полуобморочного сна он показался очень громким, и Иван инстинктивно вжался в землю, пытаясь пустить в нее корни. Но его вырывали, вместе с корнями.
– Отпустите, гады! – взревел он, разбрасывая неприятеля. – Не отпущу земли русской!
В ответ его нашлепали по щекам и, кто – то со среднерусским говором, спросил:
– Ты, что парень, белены объелся?
Наумов открыл глаза. Вокруг него стояли несколько человек в расстегнутых фуфайках. Под ними виднелись промасленные робы и рваные тельняшки. Позади, тарахтя дизелями, коптили небо два гусеничных трактора оборудованные плугами со следами свежей земли.
– Свои! – улыбнулся Наумов и, вновь потерял сознание.
Пробуждение было мучительным.
В голове звенело, тело сводило судорогой, а во рту стоял неприятный привкус меди. К тому же, было прохладно, и поясница затекла от долгого лежания. Он повернулся на бок и застонал: онемевшие мышцы дали о себе знать.
– Лежи, косатик, не шевелись! – велел незнакомый женский голос. – Нельзя тебе шевелиться. Еще не все осколки из спины вытащили.
– Где я? – пытаясь оглядеться, спросил Иван.
– В надежных руках, – пояснил тот же голос. – И нечего глупых вопросов задавать!
– Где я?
– Ну, что ты заладил? – теплая, мягкая рука легла на лоб. Сразу стало спокойно и, как-то, по – домашнему. Такое бывало только в далеком детстве, когда морозными зимними вечерами, нагулявшись с соседскими мальчишками, Иван приходил домой весь сырой с ног до головы, скидывал облепленные снежными окатышами валенки и куртку с шапкой, и шел пить горячий, ароматный чай из самовара. С пирогами. Тогда бабушка точно так же прикладывала руку к его лбу и заботливо спрашивала: «Не простыл, косатик?» А он и не простывал: рос здоровым и крепким мальчиком, радуя бабку и мать. Еще с самого детства он понял, что не может их подвести, так как, являлся единственным продолжателем рода Наумовых. Дед умер от ран великой войны еще в пятидесятых, а отец, кадровый офицер-десантник, знаток нескольких языков, переводчик, сгинул где – то на необъявленной войне. Даже тела не привезли, хорошо хоть пенсию выплачивали, иначе было бы совсем тяжко. Времена были трудные, да и возможно ли иначе, на скромную зарплату сельского учителя?
Сейчас он не мог понять, где находится. Трудно было отделить сон от яви. В голове все перемешалось усугубляя и без того мучительную боль. Село Шаро – Аргун, блокпост, Германия, партизанский отряд: что из всего этого было на самом деле? Где же он сейчас находится? Когда стало немного легче, и туман перед глазами почти рассеялся, Наумов обнаружил, что находится в обычной деревенской избе, достаточно просторной, но бедно обставленной. Пара деревянных скамеек, небольшой шкаф с посудой, стол и сундук, потемневший от времени стоящий в углу под иконами– вот и все убранство. Единственной значимой вещью была большая русская печь, с белыми, покрытыми известью боками. Она занимала почти четверть комнаты и смотрелась очень грозно, напоминая чудо – печь из тридевятого царства, куда попал один маленький лентяй из старого советского мультфильма. Все будто словно в сказке, но, доброй волшебницы, обладательницы мягкой руки на месте не оказалось; только пустая табуретка у изголовья его кровати. Зато, словно по взмаху волшебной палочки, распахнулась дверь, и в комнату ввалились два молодца. На лица не одинаковы, зато в идентичной военной форме и с винтовками одной модели. По синим галифе, и такого же цвета фуражкам, Иван понял, что это сотрудники НКВД. Калейдоскоп в голове сложился в очередную замысловатую картинку. Вот только была ли она правильной?
Следом за ними в комнату вкатился человек в сером костюме с черной кожаной папкой зажатой подмышкой. Именно вкатился: по – другому сказать было нельзя, настолько он был толст и мелкоросл. Красное лицо и глаза навыкате выдавали в нем карьериста пытающегося возместить свои природные недостатки рвением по службе. Оказавшись посреди комнаты он огляделся и, переместив папку из под правой руки под левую, заявил: