– Добрый день, – поздоровался Иван.
– Привет, коль не шутишь. – Ответил тот. Был одет он в старый железнодорожный френч, такую же фуражку с треснутым посередине козырьком и еще более старые, потертые сапоги. Путеец отставил снятую с петель калитку и, надвинув фуражку на затылок, оглядел нежданного гостя. – Не тебя ли, мил человек, тут сегодня ловили?
– Меня, батя, меня! – Не стал отпираться Иван, видя перед собой пожилого, уставшего от жизни человека.
– Так это из-за тебя ирода мне пол забора исковеркали?
– Ей богу! – Снова подтвердил тот.
Старый путеец внимательно, чуть прищурив глаза, осмотрел Ивана с ног до головы – словно рентгенографию произвел, затем достал из кармана помятую пачку папирос, протянул:
– Куришь?
– Не откажусь.
Прикурили.
– За что же гоняются за тобой парень? – Затягиваясь крепким табаком, спросил путеец. – На урку ты вроде не похож, да и на дезертира тоже не тянешь?
– Не знаю, батя! – Честно признался Наумов. – Не знаю. Просто не местный я, не из вашего времени. Голова кругом идет, когда все приключившиеся вспоминаю, поверить не могу.
Хотя старик явно и не понял, о чем говорит гость, глаза его заметно потеплели. Бросив окурок на землю, он растоптал его жесткой подошвой сапога и произнес:
– Пойдем в дом, там и поговорим.
Путеец предложил гостю стул, а сам принялся разжигать примус. Когда тот разгорелся, поставил чайник и, повернувшись, спросил:
– Звать-то тебя как?
– Иван.
– А меня Иваном Васильевичем кличут. Тезки значит. – Старик вышел в сени. Наумов было напрягся, но потом вспомнив про свое решение, вытянул уставшие ноги и поудобней усевшись на стуле, прикрыл глаза.
Иван Васильевич вернулся спустя пять минут, держа в одной руке банку с солеными огурцами, а в другой, литровую бутылку с мутной жидкостью, очевидно – самогоном.
– Сейчас, – начал он с порога. Поставил нехитрый скарб на стол: – Сейчас малость подкрепимся. Вижу, что сил у тебя с гулькин нос осталось. Сейчас картошку достану, только с утра сварил.
Удивившись такой щедрости, Иван решил не таиться и задать вопрос прямо в лоб.
– С чего такая щедрость, хозяин?
Тот замер. Миска в его руках затряслась и, отварной картофель в мундирах чуть не рассыпался по полу. Потом, старик, успокоившись, поставил ее на стол и прохрипел:
– На сына ты моего похож, Алешеньку. Погиб он в июле сорок первого. Лейтенантом был…
– Извини, отец, – только и мог выдавить из себя обескураженный Наумов.
Когда они немного выпили и закусили, Иван Васильевич закурил, угостил собеседника, и начал рассказывать.
– Я этим перегоном еще до революции управлял. Всегда тихо да мирно было, тута ведь составы не особо шуровали, так, загонят один-два в отстой, да и только. Потом первая мировая началась, мне тогда тридцать пятый годок пошел, а жена возьми да народи сына мне. И это спустя десять лет как повенчались! Я конечно рад был, но тогда смекнул, что примета плохая. Бог парня подарил, значит не так все просто. Потом помню, в пятнадцатом году загнали эшелон с пушками, дня три стоял, потом пришел ко мне какой-то капитан, треснул по зубам…
– А за что по зубам-то? – Поинтересовался захмелевший Наумов.
– А черт знает ихних благородий? Не зашиб да и ладно. Треснул по зубам, да и давай орать, чего мол ты тут наш состав мурыжишь? Будто я начальник станции. Так ему и сказал. А он удивился, прощения попросил, извини говорит не признал в тебе обычного рабочего, больно мол мундир у тебя новый, а я тогда с премии его и пошил. Через сутки эшелон этот отбыл, а начальник мой, Сергей Игнатович, царствие ему небесное, вызвал к себе и говорит: тебе, мол, Василич, привет передал начальник эшелона капитан Богданов. Не знаю такого, говорю. А Игнатич улыбается и говорит, что это тот офицер который по зубам тебя мол треснул. Я же отвечаю, что меня много кто по морде оприходовал, а сам ведь помню. Не забыл. Тогда начальник протягивает мне часы серебряные и говорит: ты зла не помни, так капитан попросил, сказал, ежели на фронте умирать будет, то не хочет, чтобы зла на него держали, и на небесах зачтется ему. Я тогда почему-то сразу понял, что не жилец капитан на этом свете.