– Это почему же? – Удивился Наумов, поглощая очередную порцию самогона.
– Хоть и говорят, что бог шельму метит, но я, сколько живу – отчетливо вижу, что уходят лучшие люди. Так и тут получилось. И полгода не прошло – остановился на станции санитарный поезд. Три дня стоял. Крики, вонь – хоть святых выноси. Трупы каждый день не по одному сгружали. Попросили меня тогда сестрички воды принести, я право дело не отказался, взял ведра, пошел к колодцу. Воды набрал, в вагон поднялся. Смотрю, по всему вагону раненые лежат, бинты кровавые. Человек я бывалый, но тогда оторопь меня взяла. Стою, смотрю, ведра в руках. Вдруг слышу голос, слабый такой, сколько, мол времени сейчас. Я не сразу понял, что это ко мне обращаются. Стою как дурак с ведрами. Тут сестричка подскочила, ставь говорит ведра сюда. Я поставил, а сам глазами все ищу, кто время спрашивал. Руки освободились, я в карман – часы достать. Достал, крышку откинул, на стрелки посмотрел – половина двенадцатого была. Я так и говорю, мол, половина двенадцатого сейчас. И слышу голос, отвечает мне, спасибо говорит. Я тогда не понял, вышел из вагона делами своими заниматься, кручусь тут, верчусь рядом с этим поездом санитарным. А потом, когда эшелону отходить время пришло, вынесли еще несколько трупов. Тогда Игнатич пришел, сказал, что надо их до кладбища довезти и похоронить по-христиански. Денег выделили, на гробы и на отходную. Я с телегой пришел, грузить надо, а руки отнялись. Сил хватило только на то, что бы шинель поднять. Поднял, и руки затряслись. Капитан тот, что по морде хвастанул, да часиками одарил, лежал тогда передо мною. Ног нет, одни обрубки. И глаза одного тоже. Но я его узнал. Только тогда я понял, кто время в вагоне спрашивал. Хотел узнать сколько осталось. Я тогда до кладбища их доставил, попам денег дал, а сам не ушел. Капитана когда хороняли, я часики то ему вернул. А зачем они мне нужны были тогда? Только сейчас понял, что глупость сотворил. Офицер тот, меня и семью мою от беды схоронить хотел. Вот тогда крепко задумался, что жизнь наша стоит. Помню, пришел, сам не свой, жену, сына крепко обнял, поклялся, что никогда их до беды не доведу. Работал, словно проклятый, все думал сына поднять, образование дать. Затем революция случилась. Советскую власть не сразу принял – в то время ничего хорошего она мне не дала, но потом понял, что лучше жить при власти, чем при бардаке. И власть ко мне хорошо отнеслась: со службы не выкинули, паек назначили. С голоду помереть не дали. Сын рос, время шло. Он у меня точными науками увлекаться стал. Ходил с линейкой рельсы измерял, все прикидывал, почему есть разница зимой и летом. Потом школу кончил – уехал в Москву, на инженера учиться. Хорошо учился, грамоты мне возил. Не успел закончить, пригласили в танковое училище, препо…пре…
– Преподавателем, – подсказал Наумов.
– Да, я в этих названиях не силен, – Иван Васильевич пододвинул к гостю миску с картошкой. – Ты кушай, Ваня. Силы тебе еще потребуются.
– Спасибо, я уже сыт. Ты продолжай.
– А что тут дальше рассказывать? Дальше война началась. Хоть и не пускали командиры училищные сына на войну, он все равно поперек пошел – говорил, что нужнее будет на передовой. Опыта, говорил, нужно набираться в боях, а не в кабинетах. Отговаривали, отговаривали, да все без толку. Тогда дали ему под командование несколько новых танков, тэ-тридцать-четыре, говорят, ловко он ими командовал. Немчуру в хвост и в гриву бил. Да видимо не судьба. Под конец июля уже было, оставили его взвод на подступах к одной деревушке, через нее дорога главная шла, ожидали, что враг главные силы на Москву пошлет, да так и вышло. Сказали мне потом, что бились они крепко, дня два держали дорогу, да силы были не равные. Спалили все наши танки вместе с людьми, и костей пади не осталось.
Старик замолк, не в силах больше продолжать рассказ. Иван плеснул ему самогона, налил себе. Выпили, молча, не чокаясь.
– Ты зря батя горюешь раньше времени, – закурив, произнес Наумов. – Похоронку ведь не получал? – Тот не ответил. – Значит еще не все потеряно. Бывает такое на войне – видели, что угодила бомба в человека, списали его, а потом – раз, и он жив оказывается, раненый, где ни будь в госпитале без памяти был.