Четыре урока оттепели
К истории одного окуджавского посвящения
Дмитрий Быков
I.
В 1968 году одновременно завершились два противоположно направленных процесса - «сытые бунты» в Западной Европе и бархатная революция - в Восточной. В Париже все закончилось в июне 1968 года, в Чехии и России - в августе. Обе несостоявшиеся революции были реакцией на фиаско великих ожиданий, крах иллюзий второй половины века, самым отдаленным эхом Второй мировой: тогда казалось, что после столь страшного катаклизма мир обязан радикально обновиться, дабы кошмар не повторился. Противостояние Востока и Запада должно исчезнуть; зазор между народом и властью обязан сократиться; во власть неизбежно хлынет новое поколение, которое научится договариваться. Ничего подобного, как мы знаем, не произошло: даже кратковременная конвергенция после смерти Сталина не сняла в действительности ни одной угрозы. А в начале шестидесятых мир опять затрясло: Карбиский кризис, поставивший СССР и США на грань войны; убийство Кеннеди; Вьетнам; несостоявшаяся революция и гибель Че Гевары в Боливии; культурная революция в Китае; ползучая контрреволюция в СССР… Добавьте к этому культурную революцию шестидесятых - упрощенную, но яркую копию великого пришествия авангарда на рубеже веков: Уорхол, конечно, не Пикассо, а Керуак - не Джойс, но сдвиг налицо. Появилась вдобавок массовая культура принципиально нового качества - общий признак оттепелей, их кардинальное отличие от революций: революции пробуждают гениев и порождают шедевры, непонятные массам. Уровень масскульта остается позорно низким. Во время оттепелей резвятся таланты: гениев мало или нет вовсе, но средний уровень масскульта повышается неизмеримо. Героев советской «оттепели» не сравнить с гениями Серебряного века, но те гении собрали бы в лучшем случае зал Политехнического, и то с пустыми местами, а эти читали на стадионах, куда было не пробиться, и созданная ими поэзия для масс была исключительно талантливой, невзирая на все приметы эпохи и компромиссы с нею. Вдобавок рос мощный вал музыкальной культуры, явление принципиально новое: я уж и не знаю, с чем сравнить рок-н-ролл, если подыскивать ему аналог в начале века. Разве что с террором.
Лозунги контркультурной революции шестидесятых были во всем мире примерно одинаковы: долой старье, ввергающее мир в пучину новых бедствий. Пустите к власти новое поколение. Долой эксплуатацию человека человеком, долой начальство, долой устоявшийся строй (во Франции главным лозунгом революции было - «Десяти лет достаточно», то есть де Голлю пора в отставку). Отменить в университетах обязательные курсы. Даешь сорокачасовую рабочую неделю. Ликвидировать разницу между доходами менеджмента и рабочих. Совпадало почти все, кроме главного: лозунги американцев и французов были социалистическими, их герои - Троцкий, Че и Мао. (Пришествие хунвейбинов во власть они рассматривали как торжество молодежной политики, несущей миру новые смыслы; идиотизм, непростительный даже для французского студента, но вот они так думали.) Лозунги восточноевропейской оттепели были прямо противоположными, китайцев там никто не идеализировал, и про Троцкого тоже кое-что понимали. Иными словами, Восток и Запад впервые реально устремились навстречу друг другу: французское студенчество вместе с профсоюзами рвалось в социализм, а чехословацкие и польские коммунисты - вон из социализма, во что-нибудь частнособственническое и куда более бархатное. «Сапожник в Европе бунтует - в князья хочет, а нашим революционерам из князей - в сапожники захотелось?»
Место России в этой ситуации было уникально. Настала пора переставить кое-какие акценты в истории той оттепели - оболганной, а главное, недопонятой. Дело в том, что культурная революция, массовая мода на разбавленный авангард, молодежная «новая волна» и всяческие протесты против мрачного наследия действительно затронули СССР и породили нешуточные брожения. Но если Восток и Запад Европы горячо устремились навстречу друг другу в неосознанной попытке поменяться местами, СССР выбрал иной вектор, отличный от обоих упомянутых: ни троцкистско-маоистская, ни либерально-капиталистическая модель общества тут по-настоящему никого не прельщала. Оттепель шестидесятых потому и породила великое искусство, что вдохновлялась идеей третьего пути - неявно формулируемой надеждой на великую эстетическую революцию, которая снимет все прежние дихотомии, давно навязшие в зубах. При выборе между условным Троцким и условным Западом адекватного ответа нет - только снятие оппозиции как таковой; и советская оттепель была задумана как абстрактный, но масштабный культурно-интеллектуальный проект, равно далекий и от Запада, и от Востока.
Мог ли он состояться?
Мог.
II.
При разговоре о героях оттепели и о ее разгроме обязательно вспоминают тесную дружбу отечественных деятелей культуры с восточноевропейскими идеологами, их любовь к Дубчеку, Шику и Млынаржу, стихи «Танки идут по Праге» и протестные письма, подписанные лучшими из шестидесятников, - но умалчивают о том, что расхождений с Пражской весной у этих шестидесятников было не меньше, а то и больше, чем с французскими хунвейбинами, строившими баррикады под стенами Сорбонны. Советский проект был по-своему интересней и благородней, чем оба этих квазиреволюционных движения - вероятно, потому, что значительней и гуманней была породившая его культура. Собственно, уже и русский авангард начала века, часто называемый «революционным», имел не столько политические, сколько эстетические амбиции; Маяковский желал победы в литературных и художнических спорах, а не насаждения его лирики в школьных хрестоматиях и уж подавно не репрессий для несогласных. Призывы «Стар? Убивать! На пепельницы черепа!» - имеют не большее отношение к реальности, чем его же признание «Я люблю смотреть, как умирают дети». Строго говоря, русский авангард уже хлебнул политики и понимал, чем это кончается. Теперь он исповедовал другую веру - знаменосцем этой веры был Андрей Синявский с его идеей чистого искусства, наиболее внятно сформулированной в статье «Что такое социалистический реализм», а впоследствии в «Прогулках с Пушкиным». Долой прикладное отношение к искусству. Россия - слишком великая и умная страна, чтобы давить ее казарменным социализмом, а ее культуру - соцреализмом. По сути, объединенные крепкой дружбой и проверенным взаимопониманием интеллектуалы и художники шестидесятых мечтали о великой технократии, представленной неомарксистами из числа молодых идеологов, физиками, кующими щит для Родины и открывающими ей новые источники энергии, и поэтами, несущими в массы идеи Прекрасного. Вся эта модель была подробно проработана и с наибольшей полнотой реализована в прозе Стругацких первого периода - от «Полдня» и «Далекой Радуги» до «Попытки к бегству».
Самое удивительное, что физики искренне разделяли эту утопию. Более того - большинство политических текстов Сахарова исходят именно из этой посылки, пусть не всегда явственно прописанной, и дружба Сахарова с Галичем была отнюдь не случайной - что уж говорить о регулярных поездках Вознесенского в Дубну! Героем шестидесятых был гений в ковбойке, списанный с Ландау, который, кстати, общество литераторов едва ли не предпочитал обществу физиков. Споры о физике и лирике, идиотический лозунг «И в космосе нужна ветка сирени!», публицистическая статья Эренбурга «Ответ на одно письмо» (в порядке полемики с инженером Полетаевым, на чьей внучке я был когда-то женат) - никоим образом не пошатнули этого физико-лирического союза: так шла выработка общего языка. После роммовских «Девяти дней одного года» не могла не возникнуть травестийная версия того же персонажа - Шурика, другого героя науки, современного Паганеля; но именно за Шуриком будущее. Вознесенский, которого я, пользуясь случаем, горячо поздравляю с 75-летием, был главным провозвестником этого научно-культурного сближения:
И где-то над циклотроном
загадочный, как астроном,
сияя румяной физией,
считая свои дробя,
Вадик Клименко, физик,
вслушивается в тебя.
Он, как штангист, добродушен,
но Вадика не тревожь -
полет звездопадов душных,
расчет городов и рощ