— Господин Бланден, эти часы отстают на две минуты, приведите их в порядок.
Движением головы он указал на часы с маятником, стоявшие на мраморном камине между двумя канделябрами. Затем вошел Луи Жокс, неся под мышкой папку с документами. По приглашению генерала он сел в одно из красных кожаных кресел. У него был крупный нос, красноватое лицо и совершенно седые волосы, почестям он предпочитал покой, речам — хорошее вино. Это был стреляный воробей на службе у Республики.
— Жокс, — сказал ему генерал, — что это за беспорядки? Если молодые люди слишком перевозбудились, пусть им выдадут успокоительное средство.
Луи Жокс поднял брови. Он уже предполагал, что генерал полушутя предложит это военное решение, очень мало сообразующееся с действительностью. Он ответил равнодушным тоном:
— Мы надеемся договориться,
— Договориться?! С кем? В конце концов, править должно правительство. Я хочу, чтобы в Париже все было спокойно, чисто и тихо.
— Ваше Превосходительство, вы все еще собираетесь лететь в Румынию?
— Естественно. Премьер-министр вернется в субботу. В мое отсутствие у него будет время утихомирить все эти студенческие страсти. Вы согласны, что чрезвычайно важно сблизить Европу с ее восточной окраиной?
Ровно в десять часов секретарь снова появился в дверях. Генерал поднялся и, в сопровождении Жокса, изобразившего на лице полное равнодушие, пересек адъютантскую комнату и вошел в боковой зал, где каждую среду проходил совет министров. Последние, согласно обычаю, уже сидели на своих местах. На зеленом сукне, покрывавшем овальный стол, у каждого был приготовлен блокнот и карандаш. Генерал пожал всем руки, говоря: «Здравствуйте, дорогой друг». Потом он сел в свое золоченое деревянное кресло.
— Господа, повестка дня напоминает нам, что в Париже открываются переговоры между Ханоем и Вашингтоном. Господин министр иностранных дел, вам слово.
Длинношеий, кудрявый, как овца, Морис Кув де Мюрвиль объявил, что переговоры пройдут в старинном дворце Мажестик, и добавил: «Это еще один повод пожелать, чтобы ничто не искажало мирный облик Парижа». Генерал никак не отреагировал на этот намек на уличные беспорядки. Потом министр заговорил о визите Жоржа Помпиду в Иран, откуда недавно вернулся, принялся рассуждать о нефти, о технике, о культурном сотрудничестве, потом упомянул о важности визита в Румынию, пока министр внутренних дел не начал разглагольствовать о бездомных и о борьбе с нарушениями во время выборов. Другие министры по очереди говорили о франко-немецком комитете, который позволит завязать более тесные связи между предпринимателями обеих стран, о люксембургском совещании министров сельского хозяйства. Наконец очередь дошла до Алена Перефитта, которому сейчас мало кто завидовал: народное образование — не повезло, так не повезло.
— Манифестации, — сказал министр, — стали сопровождаться вспышками насилия, нередко спровоцированными профессиональными провокаторами и людьми, не имеющими никакого отношения к высшему образованию. У них нет определенной идеологии, там все смешалось: анархизм, кастризм, маоизм, но прежде всего бросается в глаза их нигилизм…
— Ладно, — прервал генерал, размахивая очками, которые держал в руке, — если какие-то сопляки пытаются взбаламутить университет, надо дать им отпор. Если понадобится, арестовывайте хоть по пятьсот человек в день! Что касается самих университетов, конечно им следует перестроиться, отбор должен быть более строгим, они существуют не в безвоздушном пространстве, это часть страны. Пусть правительство возьмет на себя труд этим заняться. Де Голль не станет переодеваться школьным сторожем, чтобы присматривать за школярами!
Когда Ален Перефитт вышел из Елисейского дворца и сел в служебный «ситроен», кто-то из журналистов заметил, что лицо у него посерело, а губы поджаты.
В эту среду ничего особенного не произошло. В Национальном собрании депутаты пытались во всем разобраться, а министр образования заговорил по-новому, намекнув, что если удастся восстановить порядок, то можно будет подумать о том, чтобы вновь открыть Нантер и Сорбонну. В Париже все предвидели затишье, все ратовали за снижение напряженности, но теперь бурлила провинция. В Лилле прошли манифестации, в Бордо были беспорядки, в Клермон-Ферране ширилась забастовка, префекту полиции пришлось вывести часть сил из Парижа, чтобы направить республиканские отряды безопасности и жандармерию в Бретань. Было прервано движение автобусов в Нант, где металлурги и строители объявили забастовку, в Мане, в Бресте, в Лориане, в Кемпере выступили крестьяне, угрожая тоже перейти в наступление.