— Лично я с вами солидарен.
— Мы тебя еще не видели на улицах! — проорал кто-то.
— Теперь я здесь.
Анархисты снова стали кричать, насмехаясь: «Да здравствует Сталин! Да здравствует ОГПУ!», намекая на стихотворение, посвященное этой полицейской организации, которое Арагон убрал из своего Полного собрания сочинений. По толпе гуляли синие брошюры с выдержками из первого издания, и Порталье слез со статуи, чтобы взять одну из них, а Арагон тем временем ретировался под аплодисменты и насмешливые выкрики.
Порталье из принципа не прочел у Арагона ни строчки, а вот сюрреалистические памфлеты, в которых поэта смешивали с грязью, проглотил с восторгом. Он пролистал брошюру, бормоча:
— Вот это да… Первый сорт!
— Прочти что-нибудь, — попросила Теодора.
Девушка надела красный свитер, чтобы подчеркнуть свои убеждения, и темные очки: после той истории со слезоточивым газом у нее все еще не спал отек с левого глаза. Порталье выбрал отрывок:
Призываю Террор во всю мощь своих легких,
Пою ОГПУ, что в этот самый миг Во Франции вступает в силу.
Пою ОГПУ, что Францию спасет.
— Вот дрянь! — сказала Тео.
— Чего можно ждать от внебрачного сына полицейского префекта.
Неожиданно нашлось много желающих выступить, жарко спорящих групп становилось все больше: тут телевизионщики жаловались на тенденциозность подачи информации, там лидеры студенческих профсоюзов критиковали сами себя то за нерешительность, то за горячность, возмущаясь тем, что сторонние силы хотят подчинить себе движение, а Соважо, председатель Студенческого союза, поклялся, что как только Сорбонну откроют, Союз будет дежурить там днем и ночью. Страсти накалялись. О компромиссах больше не могло быть и речи. Порталье спросил Теодору, не слышала ли она чего-нибудь нового о Родриго и Марианне, а Марко они уже разглядели на другой стороне бульвара.
— Сегодня утром в Нантере должны были начаться занятия. Они оба там, потом расскажут, не блеф ли все это.
— Во всяком случае, Сорбонна все еще на замке…
Полицейское оцепление пропускало в здание
факультета только участников государственного конкурса на право преподавания, которые должны были показывать при входе свои экзаменационные листы. По улице Вожирар приближалось подкрепление, два подразделения отрядов республиканской безопасности.
Депутат Жюрио зевал на своей скамье, с трудом выслушивая нескончаемый, невыносимо занудный доклад о внесении изменений в государственный бюджет 1968 года. Казалось, стоящий на парламентской трибуне однообразно бубнящий докладчик сам едва не засыпает от собственных речей: «В настоящий момент предлагается распространить налог на добавочную стоимость на торговлю живыми животными…» Жюрио на это было наплевать, и он принялся отвечать на полученные письма, больше не прислушиваясь к своим коллегам. Правда, это не помешало ему развеселиться, услышав трепетное восклицание коммуниста Раметта: «В то время как в холодильниках Общего рынка придерживается 150 000 тонн масла, миллионам матерей нечего намазать на хлеб своим детям…» Жюрио повернулся к своему другу Тевенону, тоже депутату из голлистской фракции, чтобы украдкой посмеяться с ним вместе, но Тевенон был в мрачном расположении духа и явно чем-то обеспокоен. Он написал записку и с секретарем передал ее Жюрио: «Мой сын пропал. Я уже два дня не знаю, где он». Жюрио вспомнил об ужине у Порталье, профессор был прав: эти мальчишки заслуживают хорошенькой взбучки. Если для остальных молодых людей существовала реальная угроза безработицы, потому что только каждый третий владел какой-либо профессией, то студентов это не касалось. Сын Тевенона получит свой философский диплом и без всяких трудностей сделает карьеру в министерстве образования, то же самое можно сказать и о Порталье-младшем, если он в конце концов получит хотя бы диплом филолога. Во время перерыва оба депутата встретились в парикмахерской при Национальном собрании. Сидя в креслах, они разоткровенничались, пока им намыливали волосы:
— Во вторник утром, — сказал Тевенон, — я забрал Эрика из комиссариата Пантеона.
— Его не избили?
— Нет, а жаль, это бы его остановило.
— Кто знает…
— Этот негодник даже не поблагодарил меня!
— С сыном Порталье то же самое. Вчера вечером он со мной даже не поздоровался, заперся у себя в комнате и принялся слушать революционные песни.
— Я всю ночь провисел на телефоне, — продолжал Тевенон, — звонил в Божон, в префектуру, меня теперь знают все парижские комиссары.
— Значит, он у своих приятелей.