Воя: Трахну тебя – ты уснешь.
Визжа: ОН ИДЕТ, ОН ИДЕТ, ОН ИДЕТ.
Воя: Поцелую тебя – ты проснешься.
Визжа: ОН ИДЕТ, ОН ИДЕТ, ОН ИДЕТ.
Из того да в это, из этого да в то, и обратно.
Рассвет, стук почтового ящика, письмо на коврике.
ОН БЫЛ ЗДЕСЬ.
Снова.
Часть третья Боже, храни королеву
Джон Шарк: Следующий звонок.
Слушатель: Я просто хочу сказать, что она – хорошая королева, она – сама Британия.
Джон Шарк: И это все?
Слушатель: Да.
Передача Джона ШаркаРадио ЛидсСреда, 8 июня 1977Глава одиннадцатая
Лидс.
Среда, 8 июня 1977 года.
Все начинается снова:
Когда сойдутся две семерки…
Мчась сквозь очередной жаркий восход к очередной старой сцене в старом парке с разбросанными в нем мертвецами, из Солджерс Филд сюда, все начинается снова.
Утро среды, двери распахнуты, следующее утро после предыдущей ночи, гирлянды содраны, флаги спущены.
На руле – побелевшие костяшки пальцев, сжатые в молитве руки. Педаль – в пол.
В моей голове – голоса, оживленные смертью:
Утро среды – она покрыта плащом, ботинки попирают ее бедра, белые трусы болтаются на одной ноге, розовый лифчик задран вверх, живот и грудь разодраны отверткой, череп пробит молотком.
Машины и фургоны кричат со всех стороны, вопят:
– Двигаемся в сторону Чапелтауна.
Я паркуюсь, я молюсь, я обещаю:
Боженька, миленький, пожалуйста, сделай так, чтобы с ней ничего не случилось, пожалуйста, сделай так, чтобы это была не она, и если это не она, я оставлю ее и вернусь к Луизе и начну все сначала. Аминь.
Я бросаю «гранаду» Эрика за углом, бегу, ориентируясь на вой сирен, через Чапелтаун.
Чапелтаун – наше место, наш приют на один год, зеленая улица с величественными старыми домами, маленькая неряшливая квартирка, которую мы до краев наполняли сексом, скрываясь от всего остального мира, от моего остального мира.
Я поворачиваю на Реджинальд-стрит: голубые огни вращаются беззвучно, на каждом пороге – ходячие мертвецы с раскрытыми ртами и молочными бутылками, я иду мимо муниципального центра, мимо полицейских в форме, под полицейской лентой, через ворота, на игровую площадку, на старинную сцену, где мы, актеры, двигаем своими деревянными конечностями, чешем свои деревянные затылки деревянными руками, а Эллис смотрит на меня и говорит:
– Господи. Какого хрена…
И они все здесь:
Олдман, Ноубл, Прентис, Олдерман и Фарли; Радкин бежит ко мне через площадку.
А я смотрю на тело, лежащее на полу под плащом, проклиная Бога со всеми его долбаными ангелами, чувствуя вкус крови и приближение конца:
Я вижу черные волосы, вымазанные грязью.
Радкин хватает меня, разворачивает к себе, говорит:
– Где ты был, мать твою, где ты был, мать твою, где ты был… – повторяет он снова, и снова, и снова.
А я смотрю на тело, лежащее на полу под плащом, все еще проклиная Бога и всех его чертовых ангелов, думая:
Нет никакого ада, кроме этого ада.
Проклиная все фальшивые ады, с их генералами и ведьмами.
Я вижу черные волосы.
Радкин смотрит мне в глаза, мои глаза смотрят мимо него, и я вырываюсь и бегу вперед, через площадку, сбивая с ног Прентиса и Олдермана, падая на колени, плащ – у меня в руках, лицо – у меня в ладонях, волосы – в крови, а не в грязи, ответ получен, обещание сделано, а они оттаскивают меня, крича:
– Уберите его отсюда, мать вашу!
Радкин поднимает меня и уводит прочь. Нам навстречу попадается мужчина в халате и пижаме, он идет по площадке прямо на нас, сжимая в руках бутылку молока. У него на лбу написано «О-Т-Е-Ц», его глаза закрыты, чтобы не видеть этого кошмара, этой смерти. Он глядит на нас в упор, проходя мимо, а мы останавливаемся, мы смотрим, как он подходит все ближе и ближе, до тех пор пока бутылка не выпадает у него из рук на землю, которая убила его дочь, и начинает рыть твердую землю, ища выход, который он найдет лишь год спустя, мертвый, в той же пижаме, с разорвавшимся от горя сердцем, которое не заживет, не излечится, и это никогда не закончится.
Мое обещание, моя молитва; его ад.
Радкин наклоняет мою голову и толкает меня на заднее сиденье машины, Эллис оборачивается и что-то говорит мне, но я его не слышу.
Они меня увозят.
Они сажают меня в камеру, швыряют мне туда стопку чистой одежды и приносят завтрак.
– Собрание через десять минут, – говорит Радкин, садясь напротив меня. – Они хотят, чтобы ты тоже присутствовал.
– Почему?
– Они же ничего не знают, на хрен. Мы тебя прикрыли.
– Не стоило.
– Я знаю, Майк так и говорил.
– И что теперь?
Радкин наклоняется через стол, сжимает руки.
– Ее больше нет, понятно? Возвращайся к семье. Ты им нужен, а ей уже нет.