– О господи, твою мать!
На мне – чистые комбинезон и рубаха.
Ноубл и Олдерман сидят напротив меня, на столе – три кружки с горячим чаем.
Олдерман вздыхает и читает с листа A4:
– В полдень воскресенья, двенадцатого июня, тело двадцатидвухлетней Дженис Райан, имевшей судимости за проституцию, было обнаружено на помойке, недалеко от Уайт Эбби-роуд, в Брэдфорде. Оно было спрятано под старой тахтой. Согласно заключению судмедэкспертов, смерть наступила в результате обширной черепно-мозговой травмы, нанесенной тяжелым тупым инструментом. Судя по частичному разложению трупа, смерть наступила около семи дней тому назад. Исходя из характера травм, можно предположить, что этот случай не связан – повторяю, не связан – с преступлениями, широко известными как убийства Потрошителя.
Тишина.
Потом Ноубл говорит:
– Ее нашел ребенок. Он увидел ее правую руку, торчащую из-под дивана.
Тишина.
Потом Ноубл кивает и говорит:
– Да, и я думаю, что все это случилось следующим образом: я думаю, что ты отвез ее в Брэдфорд, привел на свалку, ударил по голове камнем или кирпичом, а потом стал прыгать по ней до тех пор, пока у нее не переломались все ребра и не лопнула печень. У тебя не было с собой ножа, но ты решил попробовать обставить это дело как убийство Потрошителя. Поэтому ты задрал ей лифчик, стащил трусы, снял джинсы, а потом подтащил ее за шиворот к дивану и надвинул его на нее. Потом ты забросил подальше ее сумку и отвалил.
Тишина.
Потом я говорю:
– Но почему?
– Судебная медицина, Бобби, – говорит Олдерман. – Твои следы на ее одежде, ее – на твоей, ты везде – в ее квартире, под ее ногтями и в ее влагалище, на…уй.
– Но зачем? Зачем мне ее убивать?
Тишина.
– Боб, мы знаем, – говорит Олдерман, глядя на Ноубла.
– Что знаете?
– Что она была беременна, – подмигивает он.
Тишина, потом Ноубл говорит:
– И ребенок был твой.
Я ору, мои ладони прижаты к столу, Олдерман и Прентис пытаются удержать меня на месте, Ноубл уходит.
Крича снова и снова, опять и опять.
– Спросите его, спросите Эрика Холла, мать его. Приведите его сюда. Это не я. Это не я, мать вашу. Я бы никогда не смог.
Порезы, которые будут вечно кровоточить, ушибы, которые никогда не заживут,
– Спросите его, спросите эту чертову падлу. Это он, я знаю, что это он. Это не я. Я не смог бы. Никогда в жизни!
Крича снова и снова, опять и опять.
Я захлебываюсь, моя голова зажата у кого-то подмышкой, Олдерман и Прентис пытаются усадить меня на место, Ноубла нет.
– Все дело в том, – говорит Ноубл, – что, если верить Эрику, Дженис звонила ему и просила защиты. От тебя.
– Херня собачья.
– Ладно, тогда откуда он знает о том, что она была беременна от тебя, если она никогда ему не звонила?
– Она звонила ему, чтобы попросить денег. Она была его информатором до тех пор, пока он не стал ее сутенером.
– Бобби, Бобби, Бобби. Давай не будем переливать из пустого, бля, в порожнее.
– Слушай, я же тебе говорю. А ты не слушаешь. Я видел ее в ту прошлую субботу, четвертого числа. Она была в Брэдфорде и должна была встретиться там с Эриком, но он послал за ней фургон. Они ее повязали и отделали, понятно?
– Отделали?
– Изнасиловали. Спроси Радкина и Майка. Они заходили за мной к ней на квартиру, они видели, в каком она была состоянии.
– Ага, только вот они думают, что это сделал с ней именно ты.
– Что – это?
– Избил ее, бля, до полусмерти.
– Херня, херня собачья.
– Твои следы на всем ее теле.
– Естественно. Я же ее любил, мать вашу.
– Боб…
– Послушай, я просыпался рядом со своей женой со спермой в пижаме, просыпался весь, бля, в сперме, потому что мне без конца снилась она.
– Е-мое, Фрейзер.
Одни…
Одни вместе:
Я закрываю глаза, ты зовешь меня по имени.
Сигарета, пластиковый стакан, порножурнал.
Туфли не на ту ногу, без шнурков.
Пальцы вокруг моего горла, пальцы в моем горле.
Пальцы под скальпом, пальцы на висках.
Ты закрываешь глаза, я зову тебя.
Одни вместе —
Одни.
– Вы собираетесь предъявить мне обвинение?
Прентис пододвигает ко мне стакан с чаем.
– На, Боб, выпей.
– Скажи мне прямо.
– Похоже, дело плохо, совсем плохо.
– Я этого не делал, Джим. Это был не я.
– Пей чай, Боб. А то остынет.
Черные параши, запачканые сном, вдоль по белым коридорам, набитым воспоминаниями, к окровавленной подушке, набитой перьями альбатроса, последний взгляд на счастливые дни через закрывающиеся двери и окна, к столу и трем стульям под лампочкой в железной сетке.
– Давайте еще раз начнем сначала.