Потом наступает перерыв, затишье, рыдания, всхлипывания, ноющая и пульсирующая боль.
– Перестань, Боб, – плачет она. – Прошу тебя, перестань!
Но все, что я могу сказать ей в ответ:
– Давай, собирайся, мы уходим.
И тут Радкин впечатывает кулак мне в лицо, и все начинается по новой, я бью его головой в лоб, искры летят из глаз, он отползает от меня, я – за ним, пытаясь достать звезды и метеориты, взрывающиеся по всей комнате, впечатывая их в рожу Джона, мать его, Радкина, я пинаю его в большую черную пасть, добираюсь до кровати, дотягиваюсь до Бобби, пытаюсь оторвать его от нее, но Радкин хватает меня сзади за шею и душит, выжимая из меня жизнь до последней, бля, капли.
– Хватит! – кричит она. – Прекрати сейчас же! Но он не прекращает.
– Джон, перестань, – плачет она. – Ты же его убьешь.
Радкин отпускает меня – я падаю на колени и утыкаюсь лицом в матрас.
Он делает шаг назад – снова наступает перерыв, снова – затишье, снова – рыдания, всхлипывания, ноющая и пульсирующая боль, и чем дольше это будет продолжаться – этот перерыв, это затишье, – чем дольше я буду тут лежать, тем скорее они отвлекутся.
И я лежу, уткнувшись зубами в матрас, и жду, пока Луиза, Радкин, его жена, пока один из них не даст мне фору, не даст мне то, что мне принадлежит:
Бобби.
Я лежу не шевелясь и жду. Потом Радкин говорит:
– Давай, Боб. Пойдем вниз.
Он наклоняется ко мне, чтобы поднять меня на ноги, и я чувствую его слабость, чувствую, что он сдается, я нащупываю ножку стула и бью его по лицу. Он отлетает к окну, воя, стекло сыпется, она смотрит, как он падает, а я поднимаюсь и забираю у нее Бобби. Я выхожу из спальни, отталкивая с дороги его жену, она скатывается вниз по лестнице, я – за ней, Луиза – за мной, крича, и визжа, и плача, у подножия лестницы я спотыкаюсь о тело его жены, Луиза падает на меня, Радкин на нее, кровь течет по его лицу, заливает ему глаза, слепит падлу, а я кричу, вою, рыдаю:
– Это мой сын!
Она кричит, визжит, плачет:
– Нет, нет, нет!
Бобби, бледный от шока, дрожит у меня на руках, мы лежим на жене Радкина, под двумя другими телами, я пытаюсь высвободиться, но тут Радкин то ли бьет, то ли пинает меня по уху со всей, бля, силы, и я падаю навзничь, Бобби нет, она оттаскивает его от меня, Радкин прижимает меня к полу, я кричу, визжу, плачу:
– Ты не имеешь права! Это мой сын!
Она пятится в гостиную, придерживая головку Бобби, уткнувшегося лицом в ее волосы. Она говорит:
– Нет. Ты ему – не отец.
Тишина.
Такая тишина, та самая тишина, та долгая, долгая проклятая тишина. Наконец она снова говорит:
– Ты ему – не отец.
Я пытаюсь встать, сбросить с себя ногу Радкина, как будто если я встану, то смогу понять, что за херню она несет. В то же время жена Радкина повторяет как заведенная:
– Что? Что ты имеешь в виду?
А он лежит, с ног до головы в крови, поднимает руки, умоляет:
– Не надо. Ради Христа, не надо.
– Но он должен знать, мать его.
– Нет, не должен. Не сейчас.
– Но он трахал эту проститутку, эту мертвую блядь, эту мертвую беременную суку.
– Луиза…
– И то, что она сдохла, еще ничего не значит, мать ее. Она была беременна его ребенком.
Я поднимаюсь на колени, тянусь к ним, тянусь к Бобби, к моему Бобби.
– Отойди от меня!
Радкин кричит:
– Луиза…
И тут его жена подходит к нему и бьет его по лицу. Она стоит возле него и смотрит, просто смотрит на него, потом плюет ему в лицо и выходит из дома.
– Антея! – кричитон. – Тыне можешь идти на улицу в таком виде.
Я пытаюсь встать, но он все еще держит меня, крича вслед жене:
– Антея!
Я тянусь к Бобби, к его затылку, к моему Бобби.
– Отвали! – говорит она. – Джон, убери его отсюда!
Но он не знает, что делать, не знает, то ли отпустить жену, то ли меня, и он слабнет, а у меня появляются силы, я вижу Бобби на другом конце гостиной, в нескольких метрах от меня, и я иду туда, бью ее по лживой башке, снова и снова, пока она не отпускает его, не отдает его мне, не отдает мне моего Бобби, Радкин натыкается на мой локоть, я держу одной рукой Бобби, другой – Радкина за волосы, я толкаю его на мраморный камин, он теряет равновесие, падает на Луизу, они валятся на пол, а мы с Бобби выбегаем из комнаты в коридор, из дома – на улицу, по подъездной аллее, Бобби плачет и зовет маму, я говорю ему, что все в порядке, все будет хорошо, говорю ему, чтобы он перестал плакать, что мама и папа просто пошутили, но я все время слышу их позади, слышу их шаги, слышу ее голос: