– Сколько членов в вашем клубе?
– Двенадцать.
– Двенадцать? Но… То есть…
– Забавно, правда? Обслуживающего персонала в пять раз больше. Но нас это устраивает. Мы можем себе это позволить.
Мысль о таком богатстве вызывает у Жанин головокружение. Машина останавливается на площадке из гранитного гравия перед широкими белыми ступенями. Макс выскакивает и спешит открыть дверцу со стороны Жанин, протягивая ей руку. Однако Жанин его игнорирует, ибо теперь она увлечена собственными туфлями. Немногие женщины способны с достоинством подниматься по лестнице на девятидюймовых каблуках. У Жанин это получается блестяще, и, когда стеклянная дверь автоматически распахивается перед ней, она твердо ступает на голубой ковер клуба, чувствуя, что заслужила бурю аплодисментов. Может быть, именно поэтому мужчина, направляющийся к ней, действует на нее именно как буря аплодисментов. Он крепкого телосложения (но не такой толстый, как Макс), неброско и дорого одет, и он улыбается, глядя на нее, но не с подростковой похотливостью (как Макс), а со зрелым восхищением человека, который воспринимает ее совершенно так же, как она воспринимает себя сама. Он пожимает ей руку и негромко произносит:
– Мисс Жанин Кристал.
Она спрашивает:
– Мистер Холлис?
Макс хохочет:
– О, нет, это наш президент, Билл Страуд.
Страуд говорит:
– Наш директор по досугу пока не совсем готов принять вас. Прежде я бы хотел обсудить с вами размер вознаграждения и ответить на ваши вопросы, а уж потом вы встретитесь с мистером Холлисом. Не хотите ли для начала что-нибудь выпить и пообедать? Не нужно ли вам освежиться с дороги?
– Спасибо, все в порядке. Пожалуй, я бы с удовольствием пообедала, если это возможно. И… черт побери! Я хотела сказать, чудно! Это совершенно необычное место.
Открывается следующая стеклянная дверь, и они идут… стоп. Стоп. Я хочу избавиться от Макса. Страуд обращается к нему:
– Макс, ты слишком громко смеешься. Полагаю, сегодня у тебя было достаточно времени, чтобы насладиться обществом мисс Кристал. Ты мог бы пока найти себе занятие в гимнастическом зале.
Лицо Макса становится невыразительным. Коротко кивнув Жанин, он быстро удаляется. В гимнастическом зале стоит Большая Мама, с… о нет, нет, нет, нет, никаких коротких путей. Пойдем в обход. Все равно еще долго не смогу уснуть.
Открывается очередная стеклянная дверь, и вот они (Страуд и Жанин) шагают по мягкому зеленому ковру круглой комнаты, распахнутой навстречу небу, – ее стеклянный потолок лишь слегка тонирован, чтобы смягчить ослепительное сияние солнца. Здесь стоят низкие кофейные столики с журналами и кресла, а в одном углу – небольшие ресторанные столики. Часть стены представляет собой коктейль-бар, за стойкой мужчина на высоком табурете болтает с официанткой. По периметру комнаты стоят пальмовые деревья и кадки с длинной травой, склоняющейся к самому ковру, а когда Жанин садится со Страудом за столик на двоих, она замечает, что дверь тоже скрыта растительностью. «Все это похоже на сон, – думает она, – такое впечатление, что я сижу в джунглях». На кой черт ей сдались все эти декорации? Мне, например, они не нужны. Предполагается, что в своих поездках я должен останавливаться в первоклассных отелях, но я всегда предпочитаю такие вот маленькие семейные места. И не из соображений экономии – все счета оплачивает фирма, – просто в небольших отелях я чувствую себя как дома. Как-то раз в Лондоне клиент пригласил меня на деловую встречу не то в «Атенеум», не то в «Реформ-клаб». В общем, там были канделябры, мраморные колонны, купол, кресла из натуральной кожи и официантки в вечерних платьях. Выглядел я спокойным, но внутренне был напряжен, испытывал неприязнь и тревогу. Жанин тоже ведет себя скромно, но внутри она вся тает и стонет от этой роскоши, ей безумно нравится здесь, и я презираю ее за это. Нет, не презираю, конечно, но очень хотел бы. Она не имеет права наслаждаться вещами, которые мне неприятны.
Она произносит вслух:
– Как во сне. Такое впечатление, что я сижу в джунглях.
– В комфортных джунглях, – замечает Страуд и протягивает ей меню. – Впрочем, не все помещения клуба такие же комфортные.
Меню на французском. Она возвращает его и вкрадчиво говорит:
– Я полагаюсь на ваш выбор. Мне нравится все вкусное.
– В таком случае я полагаю, мы начнем с…
Я не знаю французского. К чему повторять то, что ответил ей Страуд? Все это мне становится неинтересно. Остается только выпивать. И размышлять.
О чем думала мать, когда мы сидели в разных углах кухни, она со своим вязанием, а я – чередуя занятия арифметикой прибылей и убытков с неистовым ухаживанием за Джейн Рассел? Я никогда даже представить себе не мог, что творилось у нее в душе. Она была высокой молчаливой женщиной. Все соседи доверяли ей, даже те, кто ее недолюбливал. У нее было потрясающее чувство юмора, и она умела внимательно выслушать собеседника, однако никогда не проговорилась бы никому о том, что слышала. Когда мне приходилось работать или размышлять, находясь поблизости от нее, я испытывал такое острое чувство гармонии и блаженства, что сейчас мне кажется – она вкладывала в мою голову мечты о власти, о доходе и о долгой крепкой жизни. Насколько я понимаю, она великолепно умела управлять собственной жизнью, хотя эта жизнь явно не приносила ей особой радости. Почему я так думаю? Она говорила со мной только об учебе и о том, какую одежду надеть. Но в одну из пятниц, когда я возвращался из школы, я увидел ее стоящей у порога и приветливо прощающейся со своими подругами – пятью женщинами, которых я в детстве называл «тетушками». Они расходились с традиционной чайной вечеринки, которые еще были приняты в ту пору. Убирая чашки, она была более молчалива, чем обычно, а потом вдруг сказала свирепым голосом: