– Ах, ты умеешь быть такой твердой там? Дорогая, я могу быть еще тверже!
Не помню, сказал я это вслух или только подумал. Я довел ее до слез, но едва ли это были слезы радости. Если бы она плакала от счастья, ей гораздо труднее было бы вынести то, что произошло потом. Наступил рассвет, и я сказал ей жестко:
– Довольно.
Я встал, умылся, побрился и оделся. Конечно, у меня было похмелье. Тут я с ужасом вспомнил, что забыл надеть презерватив. Я принес ей чашку чая в постель, потом стал расхаживать по комнате, произнося свою речь. Звучи да она примерно так:
– Дэнни, выслушай меня внимательно. То, что я собираюсь сказать, прозвучит жестоко, но на то есть причина, и даже ты поймешь, в чем дело. Я имею в виду деньги. Нам нужно больше денег, потому что сейчас у тебя нет работы, а моя стипендия заканчивается, и ее не хватит на двоих. Это значит, что я должен каким-то образом заработать денег, что и собираюсь сделать. Кажется, сейчас появился шанс, что эта эдинбургская пьеса может пройти успешно. Поэтому я собираюсь сегодня утром вернуться в Эдинбург, и не исключено, что в ближайшие две недели мы не увидимся. Я буду писать тебе, разумеется, каждое утро я буду посылать тебе открытки, потому, что люблю тебя. Вот здесь, на каминной полке, арендная книжка и пять фунтов на еду и самое необходимое. Не сочти за низость, но я знаю, что у тебя весьма скромные потребности. Дэнни, ты поцелуешь меня на прощанье?
Разве можно представить себе более здравую, осмысленную и практичную прощальную речь?
Но мои слова были ложью. Их истинный смысл был против Дэнни. Ведь речь моя значила: «Ты не едешь со мной в Эдинбург. Ты никогда не увидишь меня за работой, никогда не познакомишься с моими новыми друзьями, никогда не будешь жить интересной жизнью, потому что ты не из моего социального класса. Ты всего лишь моя шлюха, которую я держу дома. Ты – роскошь, которую я не могу больше себе позволить, но я продолжаю содержать тебя из каких-то сентиментальных соображений, чтобы продемонстрировать, что я лучше, чем ты, хотя изрядно устал от тебя».
Я и не догадывался, что фактически произнес именно это, однако Дэнни была гораздо проницательнее меня и все прекрасно поняла Когда я протянул ей чашку чая, то увидел на ее лице какое-то неведомое мне раньше выражение – это было измученное лицо человека, только что оправившегося от тяжелой болезни. Быть может, она думала, что последнее отчаянное соитие опять соединило нас, а она была совершенно не готова к этому? На мгновение ее лицо стало угловатым и некрасивым, она превратилась в насмерть перепуганную маленькую девочку, и даже не девочку или ребенка, а в кого-то или даже но что-то, не имеющее ни пола, ни одушевленной сущности, в зримую агонизирующую безнадежность, беспомощность, потерянность, ноющую жалобу – из ее рта, раскрытого, словно для пронзительного крика, доносились лишь обрывки мучительного, тонкого, непрерывного стона. Только в фильмах ужасов и сказках можно узнать правду о самых страшных моментах жизни моментах, когда ласковые руки превращаются в лапы с когтями, а родное лицо – в обтянутый кожей череп. Мои слова превратили женщину в бесполую неодушевленную вещь, и я не мог смотреть ей в глаза, потому что вещь сама смотрела на меня и видела на моем лице отвращение. Я повернулся спиной к стонущей вещи, быстро сложил свои костюмы и плащи в пару чемоданов. Я боялся, что эта подвывающая вещь вдруг вскочит и набросится на меня. На пороге я обернулся и сказал:
– Дэнни, это же не конец света, перестань. Я пришлю тебе открытку. Увидимся через три недели, обещаю.
Господи, боюсь, я не смогу больше продолжать этот рассказ. Он слишком мрачный.
Неоправданно мрачная получилась история. Я ведь мог спокойно взять ее с собой в Эдинбург. Места там было предостаточно. Одну из верхних комнат превратили в общежитие для актеров и помощников – ее вычистили и разложили на полу ряды матрацев. Матрацы называли коровьими лежаками. Дело в том, что предприимчивый радикал арендовал их на одном складе, специализировавшемся на оборудовании для ферм. Матрацы были из зеленого пластика, с виду неказистые, но если покрыть их одеялом – представляли собой вполне сносные спальные места. Я стеснялся ночевать в компании и потому уволок свой матрац в небольшой чуланчик, к которому вела деревянная лестница. Нам с Дэнни хватило бы там места, а необычность обстановки могла бы вдохнуть новую жизнь в наши занятия любовью. Она бы работала в ресторане, где уже на вторую ночь понадобились помощники. Впоследствии мне довелось видеть там оперных певцов, мывших посуду – не за деньги, а просто чтобы помочь. Когда клуб заработал, между участниками и работниками клуба начали возникать самые причудливые формы взаимопомощи и соседства. Члены знаменитых оксфордских и кембриджских оперных коллективов ели и пили рядом с представителями движения Молодежной коммунистической партии Горбалса – с теми самыми водопроводчиками, электриками и исполнителями народных песен, которые откололись от основного движения после антисталинской речи Хрущева. Обе стороны восхищались ситуацией: сидеть плечом к плечу с такими опасными идейными противниками. Вне всяких сомнений, такую полезную, толковую, добрую и симпатичную девушку, как Дэнни, приняли бы здесь с восторгом. Пусть у нее не было хорошего образования, а у кого оно было? Да и что считать хорошим образованием? Если под этим понимать способность читать и запоминать множество книг, то все наши юристы, доктора, бизнесмены и члены королевской семьи его не имеют. А если это опыт общения с людьми, то клуб стал бы лучшей школой для Дэнни, ведь ей было всего лишь шестнадцать или семнадцать, при этом она была, по признанию Алана, весьма проницательна. Но я хотел иметь СВОБОДУ ДУХА, быть обаятельным красавчиком, который может заигрывать с обаятельными барышнями вроде Хелен или Дианы; между прочим, как выяснилось впоследствии, они были не такими уж и обаятельными, а только казались мне такими, поскольку умели хорошо одеваться и говорить и учились в театральном колледже. Узнал я и о том, что меня они считали эксцентричным наследником какого-нибудь мелкого дворянина – за мой безупречный твидовый костюм-тройку, синие галстуки-бабочки и твердую манеру изъясняться, которую я перенял от своего отца, Старого Красного и еще одного одаренного потомка ирландских жестянщиков. Но все же главной отличительной чертой, по которой они определили мою принадлежность к некоему высшему сословию, была уверенная раскованность движений, воспринятая мною у Дэнни, которую я постеснялся и им представить. Наша система классовой предвзятости – самый яркий пример безумства, которым люди доводят себя до паранойи со времен Вавилонской башни; ведь единственные, кто получает от нее хоть какую-то выгоду, – то горстка людей на самой верхушке. Мы дурачим себя, одурачивая других, и таким образом позволяем им одурачивать себя еще больше. Так, заканчивай поскорее эту мрачную тему. (Ты все слишком усложняешь.)