— Я тя человечьим языком спросил или как? — сердился старик, воинственно расправив плечи. — Ты гришь, в твоем треклятом кабаке не найдется пинтовой кружки?
— Что еще за чертовщина — пинтовая кружка? — спросил бармен, упираясь о стойку кончиками пальцев и нависая над стариком.
— Ты поглянь на него! Еще барменом называется, а пинту не видал! Пинта же — это полкварты, а четыре кварты — вот тебе галлон. Может, тя еще азбуке учить?
— Никогда не слыхал, — отрезал бармен. — Наливаем литр и поллитру — и все. Стаканы вона на полке перед носом.
— А мне давай пинту, — не унимался старик. — Авось нацедишь, не переломисся. В моей молодости не было никаких паршивых литров.
— В твоей молодости мы ваще все жили на деревьях, — сказал бармен, оглядывая остальных.
Все захохотали, и неловкость при появлении Уинстона, похоже, прошла. Лицо старика под белой щетиной порозовело. Он развернулся, что-то бормоча, и наткнулся на Уинстона. Уинстон мягко подхватил его под руку.
— Можно угостить вас? — спросил он.
— Вы жынтльмен, — сказал старик, снова расправив плечи и, кажется, не обращая внимания на синий комбинезон. — Пинту! — крикнул он бармену. — Пинту тычка.
Бармен сполоснул два толстых пол-литровых стакана в бочонке под стойкой и налил в них темного пива. Кроме пива в пабах ничего не подавали. Пролам джин не полагался, хотя добыть его было несложно. Игра в дротики снова пошла полным ходом, а группа за стойкой продолжила обсуждать лотерейные билеты. Про Уинстона ненадолго забыли. У окна стоял сосновый стол, за которым можно было побеседовать со стариком, не привлекая постороннего внимания. Уинстон понимал, как ужасно рискует, но здесь, во всяком случае, не было телеэкрана — это он отметил сразу, как только вошел.
— Он же ж мог бы нацедить мне пинту, — проворчал старик, усаживаясь перед стаканом. — Пол-литра мне маловато. Ни то ни се. А цельный литр — многовато. Ссать замучаешься. Не говоря о цене.
— Наверное, вы много повидали перемен со времен вашей молодости, — осторожно начал Уинстон.
Бледно-голубые глаза старика взглянули на мишень для дротиков, потом переместились на бар, а оттуда на дверь в туалет, словно рассчитывая отыскать перемены прямо здесь, в пабе.
— Пивас был лучше, — сказал, наконец, старик. — И дешевше! В моей молодости мягкий пивас — мы называли его «тычок» — был по четыре пенса за пинту. Это еще до войны, кнешно.
— А какой войны? — уточнил Уинстон.
— Да эти войны вечны, — расплывчато произнес старик и поднял стакан, снова распрямившись. — За ваше наилучшайшее здравие!
Острый кадык на его тощей шее заходил ходуном — и пива как не бывало. Уинстон сходил к барной стойке и принес еще два пол-литровых стакана. Старик, похоже, забыл о своем предубеждении против целого литра.
— Вы намного старше меня, — продолжил Уинстон. — Наверное, вы уже были взрослым, когда я родился. Вы можете вспомнить, какой была жизнь в прежние времена, до Революции. Мои ровесники на самом деле ничего не знают о том времени. Мы можем о нем только в книгах читать, а кто их знает, что там правда. Мне бы хотелось узнать, что вы думаете. Книги по истории говорят, что до Революции жизнь была совершенно другой. Народ ужасно угнетали, кругом несправедливость, нищета — хуже, чем можно представить. В самом Лондоне большинство людей жили впроголодь с рождения до смерти. Каждый второй ходил босиком. Работали по двенадцать часов, школу бросали в девять лет, спали по десять человек в комнате. И при этом всего несколько тысяч капиталистов, как их называли, обладали деньгами и властью. Они владели всем, чем только можно. Жили в огромных роскошных домах с тридцатью слугами, разъезжали в автомобилях и каретах с четверкой лошадей, пили шампанское, носили цилиндры…