Тут важно помнить, что Оруэлл писал, сам находясь в потоке тогдашних событий, а не с той созданной временем дистанции, которая помогает нам теперь разобраться в механике «великого перелома», оплаченного столькими трагическими потерями, столькими драмами, перенесенными нашим обществом. Свидетельства современников обладают незаменимым преимуществом живой и непосредственной реакции, однако нельзя от них требовать исторической фундаментальности. Тем существеннее, что и сегодня, осмысляя феномен сталинизма, мы отмечаем в нем как наиболее характерное немало из того, что было осмыслено и объяснено Оруэллом.
Мы говорим сегодня о насильственном единомыслии, ставшем знаком сталинской эпохи, об атмосфере страха, ей сопутствовавшей, о приспособленчестве и беспринципности, которые, пустив в этой атмосфере буйные побеги, заставляли объявлять кромешно черным то, что вчера почиталось незамутненно белым. О беззаконии, накаленной подозрительности, подавлении всякой независимой мысли и всякого неказенного чувства. О кичливой парадности, за которой скрывались экономический авантюризм и непростительные просчеты в политике. О стремлениях чуть ли не буквально превратить человека в винтик, лишив его каких бы то ни было понятий о свободе. Но ведь обо всем этом, или почти обо всем, говорил Оруэлл еще полвека назад — и отнюдь не со злорадством реакционера, напротив, с болью за подобное перерождение революции, мыслившейся как начало социализма, построенного на демократии и гуманности. С опасением, что схожая перспектива ожидает все цивилизованное человечество.
Теперь легко утверждать, что тревоги Оруэлла оказались чрезмерными и что советское общество вопреки его мрачным предсказаниям сумело, пусть ценой страшных утрат, преодолеть дух сталинизма, преодолевая и его наследие. Да, Оруэлл, как выяснилось, был не таким уж блистательным провидцем, а как аналитик подчас оказывался далек от реальности. Надо ли доказывать, что отнюдь не страх интеллектуалов перед настоящей свободой был первопричиной появления режимов, названных у Оруэлла «тоталитарной диктатурой», и что здесь проявились силы намного более масштабные и грозные? Надо ли объяснять, что не все выстраивается в лад с доподлинной историей и в «1984», и в «Скотном дворе»?
Впрочем, даже и «Скотный двор», наиболее насыщенный отголосками советской действительности межвоенных десятилетий, вовсе не исчерпывается парафразом ее хроники. Она дала Оруэллу материал, но проблематика не столь однозначно конкретна. Ведь и само понятие «тоталитарная диктатура» для Оруэлла не было синонимом только сталинизма. Скорее он видел тут явление, способное прорасти и в обстоятельствах, отнюдь не специфичных для России, как, приняв иную зловещую форму, проросло оно в гитлеровской Германии, в Испании, раздавленной франкизмом, или в латиноамериканских банановых республиках под властью «патриархов» наподобие описанного Гарсиа Маркесом. В «Скотном дворе» модель диктатуры, возникающей на развалинах преданной и проданной революции, объективно важнее любых опознаваемых параллелей.
За те сорок с лишним лет, что минули после выхода «Скотного двора», эту модель можно было не раз и не два наблюдать в действии под разными небесами. И все повторялось почти без вариаций. Повторялся первоначальный всеобщий подъем, ожидание великих перемен, на смену которому медленно приходило ощущение великого обмана. Повторялась борьба за власть, когда звонкие слова таили в себе всего лишь игру далеко не бескорыстных амбиций, а решающими аргументами становились кулак и карательный аппарат. Повторялась механика вождизма, возносившая на монбланы власти все новых и новых калифов. И у их приспешников-демагогов оказалось поистине неисчислимое потомство. И прекрасные заповеди бесконечно корректировали, пока не превращали их в пародию над смыслом. И толпы все так же скандировали слова-фетиши, не желая замечать, что осталась только шелуха от этих призывов, некогда способных вдохновлять на подвиги.
Пророчество? Сам Оруэлл, во всяком случае, таких целей перед собой не ставил. И не протестовал, когда о его повести отзывались как об однодневке, снисходительно признавая ее не лишенной остроумия. Теперь подобная слепота английских критиков кажется дикой. Но, видимо, нужно было много времени, чтобы понять и оценить истинную природу повествования Оруэлла. Когда это произошло, его уже давно не было в живых.
В определенном смысле Оруэлл, несомненно, посодействовал тому, чтобы его не воспринимали как художника. На фоне Элиота, Хаксли, Ивлина Во и других литературных современников он выглядел кем угодно, только не интеллектуалом, каковым, по общепринятому установлению, надлежало быть истинному писателю. К интеллектуалам он вообще относился с насмешкой, чтобы не сказать с презрением, обвиняя их в органической неспособности усвоить самые очевидные факты, касающиеся коренных политических проблем времени. Зачастую эти упреки неоправданно резки, но их нельзя назвать беспочвенными.