Зелёные кроны лиственниц стали соломенно-жёлтыми, берёзы стояли наполовину голыми, утопая в опавшей листве. Холодное дыхание приближавшейся зимы образовало на реке тонкие хрустальные забереги. Ночи пошли морозные, но днём можно было ещё погреться на солнце. О снеге никто даже не думал, но он появился нежданно-негаданно, словно бы для того, чтобы напомнить – и самая золотая осень рано или поздно сменяется зимой.
У них опять не было катера. Петрович забрал «Коршун» для неотложных производственных нужд и сначала обещал его отдать, а потом сообщил, что эхолот снят и перевезён на базу партии, и что им надо обходиться моторной лодкой. Ручной лот, грунтозаборник и лебёдку по просьбе Петровича на Унаху завезёт охотник из Берегового.
Два-три дня вокруг лагеря было белым-бело, но вскоре снег растаял, немного потеплело, и бригада снова занялась промерами глубин, а потом и грунтовой съёмкой. В иные дни было так тепло, что приходилось снимать телогрейки.
– Что-то ты, Захар, притух, – заметил за ужином Игорь. – Что-нибудь случилось?
– Да как тебе сказать, Игорёк… Смысла я не вижу в нашей работе. Какие-то люди спустили невесть кем придуманный план, не подкреплённый ни техникой, ни оборудованием, ни толковым обоснованием. Карта дна Зейского водохранилища… Не привык я делать то, чего не понимаю. И винтиком быть не привык. Вот эта бессмысленность существования и гложет.
Вечером Захар сидел рядом с Юлей на краю обрыва и смотрел на открывшуюся перед ними серую гладь водохранилища, испещрённую полосками белых гребешков. Жена сидела с полузакрытыми глазами и, казалось, к чему-то прислушивалась. Его охватила волна нежности к ней, хрупкой и беззащитной, попавшей в безжалостные жернова полевой жизни.
– Юля, как ты думаешь – зачем вот эта красота вокруг, и почему мы здесь?
Она не удивилась его вопросу, но повернулась к нему, взяла его руку и осторожно приложила её к своему животу.
– Может быть, ради этого?
Он сначала ничего не понял и хотел отделаться шуткой, но услышав под ладонью лёгкий толчок, замер от неожиданности.
– Ты беременна?
– Судя по всему, да.
Что-то мгновенно переменилось в нём. Ещё не осознав до конца суть этой перемены, он бережно поцеловал Юлю в висок и помог ей подняться.
«Господи, если Ты есть – спасибо тебе за всё, – думалось ему в палатке. – За то, что я существую, что я выжил в этой круговерти и что жизнь продолжится и после меня. Спасибо за этот вечер… Ты знаешь, я никогда не был упёртым атеистом, хотя никогда в Тебя и не верил по-настоящему. Дай мне силы и подожди немного!».
Последние дни они, не выходя из палаток, занимались грунтовой съёмкой в широком заливе, образовавшемся на месте бывшего русла Унахи. Это была натуральная туфта, но с такими однообразными грунтами не было смысла опускать грунтозаборник. Тем более что, за исключением самого русла, это были никакие не грунты, а затопленный лес.
Снова пошёл снег. По ночам в палатке было очень холодно. Тепло от печки быстро уходило сквозь брезентовые стенки. В спальники забирались одетыми. К тому же стали заканчиваться продукты, исчезли даже сухари.
Наконец Петрович приказал собираться к возвращению на Большую землю. В середине октября на прибывшем «Коршуне» они перебрались в Береговой. Началась волокита со сдачей имущества и приборов на склад. Вера с Игорем уехали в Зею на попутной машине. Рекса оставили на базе. Захара с Юлей переселили в поселковую гостиницу. В конце месяца спецрейсом, на самолёте АН-2, они вылетели из Берегового в Шимановск. Тот же Жоржик Тимочан встретил их в аэропорту и перевёз до железнодорожного вокзала. Отправив большую часть вещей багажом, вечером они выехали в Улан-Удэ.
На полу под столиком, в отдельном рюкзаке, лежали личные вещи Никиты.
Ноябрь
В экспедиции Захара встретил рёв начальства, недовольного исходом Зейской эпопеи. Он не встревал в дискуссии и пропускал мимо ушей несправедливые обвинения в некомпетентности, неопытности и чуть ли не злом умысле. Сваливать с больной головы на здоровую и раньше было в порядке вещей, но теперь это его почти не задевало. Завершившийся полевой сезон на многое раскрыл ему глаза и из наивного молодого специалиста сделал жёсткого и прагматичного циника. Его юношеский максимализм бесследно испарился под амурским солнцем. У Захара не осталось никаких иллюзий насчёт достоинств советского образа жизни, и он недоверчиво следил за горбачёвскими попытками перестроить страну снаружи, не трогая внутреннего уклада.