Я положил орхидею на столик с пишущей машинкой и сел в кресло-вертушку у окна. Ничто так не успокаивает, как море, которое накатывает волны одну на другую. Я нажал ладонью на стекло…
И услышал за спиной чей-то возглас:
— Пожалуйста, не делайте этого!
Я обернулся. В кресле возле столика сидела девушка. Она взволнованно поправляла разметавшиеся кудри, тонкая шея утопала в кружевной пене воротника, милое светлое платье очень шло к ее нежным правильным чертам.
— Пожалуйста, не распахивайте окно, — правой легкой рукой она запахивала воротник на невысокой груди. — Здесь не жарко.
— Я думал — никого нет. Извините! Кто вы?
— Разве не ясно? — удивилась она. — Машинистка.
Я почему-то подумал: какая миленькая, наверное, вся редакция за ней ухаживает.
— А как вас звать? — совсем уж не к месту брякнул я.
— Просто девушка из Сиэла, — и гордо замолчала.
Так мы молчали вдвоем, ощущая растущую неловкость, пока она не нашлась:
— Вы хотели кофе!
— Да-да, — заторопился я. — Откуда вы знаете?
— Неудивительно. Вы устали. Сумасшедший день — все бегут, торопятся. Беда с этими командированными, туристами, к вам трудно привыкнуть. — И она ушла.
«Какая строгость нрава!» — подумал я. «Как вас зовут?» — «Просто девушка из Сиэла». Так ответит только скромница.
Она вошла и поставила передо мной чашечку кофе.
— Вас восхитила архитектура нашего города? — тихо спросила она. Но у нас тут много этих…
— Да, да, — сказал я. — У таких людей, я думаю, черные сердца. Они ни перед чем не остановятся, лишь бы заграбастать в свои руки все, что блестит. Дозволь, и они разнесут весь ваш город по камешку, по алмазу, по хрусталику.
Мне показалось, что она вздрогнула. А я сгорал от Стыда, ведь я оказался одним из тех, кто участвовал в грабеже магазина.
— Пока мы можем противостоять злу, защищать себя, — продолжала меж тем она. — Но… только бы никто из грабителей не догадался добраться до нашего «мозгового» центра!
— А что? Это так опасно для города? — удивился я.
— Вы забываете, что это не просто город-идеал, а город, создавший себя сам. Здесь вырабатывается наше основное богатство. Понимаете?
Она выразительно посмотрела на меня такими знакомыми глазами, а я вместо того, чтобы повнимательнее вслушаться именно в эти ее слова, мучительно вспоминал, где я мог ее видеть. Я хотел ей помочь и ощущал свою беспомощность. И не понимал, что она хотела мне сообщить.
— Скажите, разве мозг человека не в состоянии понять то, что может неожиданно выйти за рамки обыденного? — ее вопрос удивил меня. — Разве только материальный мир он признает?
— Конечно! И вы, и я — материальны. К нам можно прикоснуться, потрогать нас руками. И весь мир материален.
Мы стояли рядом, очень близко друг к другу, чересчур близко, чтобы я мог сейчас о чем-то серьезном думать. Я чувствовал аромат ее непокорных волос. Он пьянил меня, в голове все кружилось — всплывали в памяти слова, мысли и снова тонули в бездне ее глаз. Я смотрел на чистую гладкую кожу ее лица. Ее губы, тонко очерченные на белой коже и алые, естественной своей силой звали меня.
Когда девушка начинает говорить о серьезном, она нравится мне, у меня всегда возникает неожиданное желание целовать ее, чтобы она поскорей замолчала.
И я качнулся к ней, она потянулась ответно:
— Но разве вы не можете в нас видеть себе подобных?
— В вас, девушках? Всегда! — Я не помню, что отвечал ей еще, я задыхался от близости ее губ.
Очнулся от пощечины. Довольно ощутимой.
— Мне нужна ваша помощь, а не… Нет, — в отчаянье говорила она, даже не мне, а городу. Вы понимаете? Городу! Нельзя, чтобы зло проникло в центр его, туда, где создается…
Она что-то недоговаривала.
— Как вы, люди, беспечны! Сами создали нас…
— Что-о? — Я чуть не подпрыгнул. Если она хочет сказать, что она и есть то привидение, о которых поговаривают, то не слишком ли реальное? Щеку-то ожгла! Взбалмошная девчонка!
Наверное, я смотрел на нее слишком восторженно, как на богиню, потому она и вернула меня к… действительности.
— Спасибо, — сказала она то, чего я вовсе не ожидал. — На Марсе вы тоже можете не встретить себе подобных.
Голубой вечер снял во всем своем великолепии. Луна серебрила и замедляла бег волн, делала его торжественным, величавым.
— Как хочется открыть окно и полететь, — размечтался я от полноты чувств.
— А разве вы летаете?
— Летаем, — усмехнулся я.