Говорили о возможной реакции республик. Горбачев считал, что акция путчистов приведет к быстрой дезинтеграции Союза. Потому что республики могут занять такую позицию: вы там, в Москве, русские деретесь, а наше дело сторона, отгородимся и будем делать свое.
Настроение у Горбачевых менялось в зависимости от сообщений радио. Когда, например, ребята из охраны с помощью "проводочков" оживили телевизор и мы увидели пресс-конференцию Янаева и К°, услышали заявление, что Горбачев тяжело болен, это произвело тяжелое впечатление. Все очень насторожились. Мнение было общее: если "эти" открыто позволяют себе на весь мир так лгать, значит, они отрезают себе все пути назад, значит, пойдут до конца. Сожгли за собой мосты. Я сказал М. С., что Янаев ищет алиби, если с вами "что-то случится". Горбачев добавил: "Теперь они будут подгонять действительность под то, о чем публично сказали, под ложь".
А когда Би-би-си сообщило о событиях вокруг российского парламента, о том, что народ выступает в защиту Горбачева, что Ельцин взял на себя организацию сопротивления, настроение, конечно, резко поднялось. Впрочем, 19-го, когда мы еще ничего не знали, М. С. говорил мне, что Ельцин не сдастся и его ничто не сломит. И Россия, и Москва не позволят путчистам одержать победу. Запомнил его слова: "Убежден, что Борис Николаевич проявит весь свой характер".
Далее я позволю себе процитировать о настроениях и предположениях Горбачева в те дни, моего интервью Саше Безыменской, первого после моего возвращения в Москву, по самым свежим следам. Там отразилась и моя собственная наивность в отношении того, что будет с Горбачевым, с нами.
Саша меня спросила:
Как Горбачев относился к тому, что на его защиту встал Ельцин?
-- Так вопрос просто не мог стоять, -- ответил я. -- Ведь речь шла о судьбе государства, о судьбе страны.
Тут уж никаких личных счетов не могло быть. Если человек готов на все в сражении за демократию, за законность, за перестройку, за спасение всего того, что делал Горбачев на протяжении шести лет, никакие "привходящие" мотивы уже ничего не значили. Вы задаете вопрос, который, я думаю, у Горбачева и в голове не мог возникнуть.
-- Горбачев был уверен, что Ельцин... -- настаивала корреспондентка.
-- Абсолютно уверен, что Ельцин не отступит.
-- Действительно ли было у него с самого начала чувство, что народ за эти пять лет стал другим и что народ хунту не проглотит и не примет? Была такая уверенность?
-- Первый раз я с ним вечером разговаривал, когда только уехали Болдин и К°. И в этот раз, и наутро он совершенно спокойно рассуждал. Говорил: самое страшное, что может произойти, -- это если переворот будет набирать обороты и получит кое у кого поддержку. Тогда -- гражданская война с колоссальными потерями, то, чего Горбачев все эти годы пытался избежать. Когда же заговорщики отменили гласность, когда заткнули рот газетам, он понял, что у хунты в международном плане дело проиграно. Кстати, в позиции мировой общественности он ни разу не усомнился: тут все было ясно с самого начала.
Продолжаю из дневника: информацию урывками брали с маленького "Сони", оказавшегося у Толи. Собирались "в кружок": мы с М. С. на диване, Толя -- на корточках, Иришка -- прямо на полу, Раиса Максимовна -- напротив на стуле. И сомкнув головы, пытались расслышать "голоса". Транзистор очень плохой, с севшими батареями. Толя его ворочал туда-сюда, чтобы что-то уловить. Вот там я слышал Би-би-си. Там я впервые узнал, что Тамару Алексеевну увезли, но куда, неизвестно.
Р. М. все время носила с собой маленькую шелковую сумочку. Там, видно, самое потайное, что отбирать стали бы в последнюю очередь. Она очень боится унизительного обыска. Боится за М. С., которого это потрясло бы окончательно. Она была постоянно в нервическом состоянии. В этом состоянии она и вручила мне "комочек" пленки, завернутый в бумагу и заклеенный скотчем.
-- Мы уже передали другие варианты. Я лучше не скажу -- кому. А это -вам. Нет, не вам...
-- Почему же не мне? Я ведь продолжаю качать права как народный депутат, что должен быть на заседании Верховного Совета 26-го, о котором объявил Лукьянов.
М. С.: "Чего захотел!"
Я: "Оно конечно. Заполучить на трибуну такого свидетеля вашей смертельной болезни и недееспособности -- даже эти кретины догадаются, что нельзя..."
Р.М.: "Анатолий Сергеевич! Надо -- через Олю. У нее ребенок, родители больные, вы говорили... А она согласится? Ведь это очень опасно..."
Я: "Согласится. Это отчаянная женщина и ненавидит их люто, еще и за то, что они отрезали ее от ее любимого Васи..."
Р.М.: "Но вы ее строго предупредите. Пусть спрячет... куда-нибудь в интимное место -- в бюстгальтер или в трусики что ли. А вы сейчас, когда пойдете к себе, где будете держать эту пленку? В карман не кладите, в руке донесите и спрячьте. Только не в сейф. Где-нибудь в коридоре, под половиком..."
Я положил в карман. Ольге сказал только вечером. Она сидела в кресле, притихшая. Симфоническая музыка по "Маяку" -- с ума сойти! Но тишина еще хуже, я включаю только информационные выпуски. Но они в основном -- о спорте и о "культурной жизни". Одна, например, вчера была... о визите супруги президента Боливии в Перу, где та занималась не то благотворительной, не то фестивальной деятельностью. Верх идиотизма! Тут я подумал, остро, физически ощутил, что банда возвращает нас в информационную среду худших времен застоя.
16.30. Опять экстренные сообщения. Очередной "Маяк" начался с взволнованного голоса диктора: мы, работники ТВ и радио, отказываемся выполнять приказы и подчиняться так называемому Комитету по ЧП. Нас лишили возможности давать объективную и полную информацию, мы требуем снятия с постов полностью дискредитировавших себя руководителей ТВ и радио. Мы, если удастся еще прорваться в эфир, будем честно выполнять свой профессиональный долг.
Бакатин и Примаков (молодец Женька, прорвался в Москву!), как член Совета безопасности, заявляют, что ГКЧП -- незаконен, противоправен, антиконституционен... и все его постановления -- тоже. Горбачев здоров и насильственно изолирован. Необходимо немедленно добиться, чтобы он вернулся в Москву или чтобы получил возможность встретиться с прессой.