Затем Тэнго читал вслух книгу, которую привез с собой. Не какую-то особую, а отрывок книги, которую сам тогда читал. Если бы под рукой была инструкция о пользовании газонокосилкой, то, пожалуй, и ее бы он читал отцу. Тэнго пытался читать текст медленно, как можно выразительным голосом, чтобы слушателю было ясно. Только на этом сосредоточивал свое внимание.
«Вспышки молнии на улице каждый раз крепли, и иногда синий свет заливал всю улицу, но грома не было слышно. Может, гром грохотал, но я, расслабившись, как бы не воспринимал его на слух. Дождевая вода текла по улице. Кажется, по ней все еще друг за другом в столовую заходили посетители. Товарищ, к которому я пришел ранее, не спускал с людей взгляда, а потому я удивлялся, но все еще молчал. Вокруг щирился гул, сбоку и спереди на нас так надвигались люди, что стало трудно дышать.
Кто-то кашлянул или поперхнулся едой, казалось, странным голосом, похожим на собачье «Нюх-нюх».
Вдруг вспыхнула страшная молния и своим синим светом обдала помещения и людей в нем. В тот же миг так загрохотал гром, что, казалось, крыша провалится. С перепугу встрепенувшись, я увидел, что на нас уставились люди с лицами, похожими не то на собачьи, не то на лисьи морды, все в европейских костюмах, некоторые из которых своими длинными языками облизывали губы». [3]
Дочитав до этого места, Тэнго взглянул на отца и сказал: «Конец». На этом произведение кончилось.
Реакции никакой.
— Какое впечатление?
Отец не ответил.
Иногда Тэнго читал ему часть своего романа, которую написал утром. Прочитав ее вслух, исправлял шариковой ручкой то, что не понравилось, и еще раз читал. Если и на этот раз оставался недоволен звучанием текста, то вносил новые правки. И опять читал вслух.
— Исправленный текст стал лучше, — говорил он, словно обращаясь к отцу за поддержкой. И, конечно, отец не высказывал своего мнения. Даже не говорил, что не важно, какой из вариантов текста лучший. Только лежал с закрытыми веками на запавших глазах. Как несчастный дом с наглухо запертой дверью.
Время от времени Тэнго вставал со стула, выпрямлялся и шел к окну. Несколько дней подряд были мрачными, однажды шел дождь. Падал пополудни непрерывно, окутывая сосновый бор тяжелой, темной влагой. И тогда совсем не было слышно шума волн. День был безветренный, и только с неба отвесно сеялись дождевые капли. Сквозь них пролетали стаи черных птиц. Наверное, и их души потемнели от воды. Отсыревала и отцовская палата. Влагой пропиталось все — подушка, книжки и стол. И независимо от погоды и влаги, ветра и шума волн отец беспрестанно находился в коматозном состоянии. Онемелость, словно траурная одежда, окутала все его тело. Немного передохнув, Тэнго снова принимался читать отцу вслух. В этой тесной влажной палате, кроме этого, не имело смысла что то еще делать.
А когда ему надоедало читать вслух книгу, он молча сидел на стуле и смотрел на отца, который все еще спал. И тогда размышлял над тем, что, собственно, происходит в его мозге. Собственно, какую форму сохранило сознание внутри его твердого, как старое наковальня, черепа? А может, там уже ничего не осталось? Как в покинутом доме, из которого вывезли абсолютно все имущество и утварь, и исчезли следы людей, которые некогда там жили. Однако и тогда, наверное, на его стенах и потолке запечатлевались воспоминания о прошлом и его картины. Выращенных на протяжении длительного времени, их не могло так быстро поглотить бездонное ничто. Возможно, лежа в простой постели приморской здравницы, в темноте пустого дома его души он видел вокруг себя картины и воспоминания, о которых другие люди ничего не знали.
Вкоре пришла молодая краснощекая медсестра и, улыбаясь Тэнго, померила температуру у отца, проверила остатки раствора в капельнице и объем собранной мочи. Шариковой ручкой на картоне написала несколько цифр. Все делала как по учебником, ее движения были автоматическими и быстрыми. Следя за ними, Тэнго рассуждал над тем, что испытывает медсестра, которой приходится ухаживать за стариками с нарушениями функций мозга, не имеющие надежды на выздоровление, лежащими в здравнице приморского городка. Она производила впечатление молодой и здоровой женщины. Ее грудь и бедра под накрахмаленным белым халатом были маленькими, но нужного веса. На ее гладкой шее сверкал серебристый пушок. Пластиковая карточка на груди гласила, что ее фамилия Адати.