— Может, брехня? — насторожился Иосиф.
— Никакая не брехня! Если говорю — знаю! А сын вернулся с войны, она ему на шею: «Родненький, дорогой, как же я тебя ждала!.. Как же мне одной с детишками было тяжело. Помощи — ни от кого».
А я, услышав это, словно окаменел, стою, молчу. Он — на меня, да с такими осуждениями, с такой обидой, что хоть сквозь землю провались. «Что же ты, отец, не помогал им?»
Вот так. А я же все что только мог отдавал им. Да оберегал малых, чтобы никто на них пальцем не указал: «Ваша мать — такая-сякая... »
Посмотрел я, как он к ней льнет, а меня просто не замечает, и тихо сошел сюда. Думаю, если им хорошо, так мне вдвойне, пусть живут как знают. Одно утешение, что моя старуха ничего этого не видела, умерла в начале войны. А то не знаю, что бы с ней было...
— А внуки?— спросил Иосиф.
— А что внуки? Как проснутся, так и бегут ко мне: «Деда, деда...» Большие уже, меньшенькой одиннадцать, старшему тринадцать.
— Ну, коли так, крепись, — сказал Иосиф. — Есть внуки, что еще нужно?
— Тем и живу. Стараюсь для них. И очень боюсь, чтобы кто не сболтнул сыну: дескать, живешь с немецкой подстилкой. Тогда семья рассыплется.
— Не скажут. Да и кто об этом знает? Сам говоришь, что втайне было.
— Говорить говорю, а на душе — камень. Так и тянет на дно, иной раз противиться не хочется: топи!..
— Выбрось глупости из головы! — сказал Иосиф. — Может быть, и у меня было немало чего такого, что — в пропасть! А как подумаешь, так нельзя. Нужно прожить то, что назначено. Надо же кому-то и страдать, не всем же быть счастливыми.
Последнее Иосиф уже говорил не столько Архипу, как себе. Ему хотелось рассказать товарищу, а может быть, и другу, почему он одинок, но что-то сдерживало. Тогда вспоминалась Теклюшка. Казалось, она вновь рядом, бессловесная, бестелесная. А иногда казалось, хочет что-то сказать, но не может... Он уже давно слабо представлял черты ее лица, образ скорее чувствовался, чем виделся, но что это она — ошибки не могло быть.
Однажды, когда в очередной раз говорили об Архипе, его внуках, сыне и снохе, о жене, которую, как было понятно, Архип очень любил, Иосиф не удержался:
— Ты как-то спрашивал, почему не прошу у тебя ничего для детей, для женщины. Нет у меня детей и женщины нет. Для той, что была за жену, если бы даже не умерла, ничего не попросил бы — чужая душа. А той, которой все отдал бы, если бы была со мной, — нет. Была такая в молодости, да разошлись наши дорожки. Моя здесь, на этой земле бурьяном зарастает, а ее в коллективизацию потянулась куда-то далеко-далеко...
— Переселенка?
— Да нет, раскулачили. С мужем... И вытравливал я ее из сердца, и выжигал разными мыслями — никак! В молодые годы куда ни гляну — она. Во всем и везде ее ощущал, на все ее глазами смотрел... Это уж потом, со временем, вроде как снежком начало припорашивать... Бывало, займусь чем, отвлекусь от своих мыслей, кажется, забудется ее облик, будто и не было у меня дорогой мне девушки... Но ненадолго: вдруг явится перед глазами ее лицо — всего будто молния обожжет, и снежок тот мгновенно растает... И тогда вновь смотрю на все ее глазами, во всем ее вижу...
— Знакомо, — перебил его Архип, — моя давно умерла, а тоже, глаза закрою...
— И сейчас, какие уже мои годы, к земле гнусь, задумаюсь, вижу ее перед собой, — продолжал Иосиф. — Стоит обиженная, униженная, оскорбленная — я же перед ней так виноват, что и в гробу не успокоюсь... Мне бы ее наяву хоть издали увидеть, а там...
Не договорил, махнул рукой, задумался...
— Ты что, в девичестве обесчестил ее, а потом бросил? — спросил Архип.
Иосиф удивленно, словно не понимая, о чем говорит Архип, посмотрел на него: лицо серое, морщинистое, с неделю не бритое, рыжая щетина подернута сединой, смотрит строго, недоброжелательно.
— Ты что? Да я ее девушкой потерял! Другой с нею потешался... Люди видели.
— Люди, люди, — передразнил его Архип. — А ты?
— А я что? Отвернулся от нее. Больно мне и обидно было, хоть ложись да помирай.
— Больно, обидно... А ты у нее спрашивал, что да как? Может, сплетни?
— Зачем было спрашивать? Какие сплетни? Если бы не хотела, не пошла бы с ним. Значит, хотела... А потом уже, когда венчаться с ним ехала, говорила мне, что со мной хочет быть.
— Ну и дурак же ты, Антон!.. Здесь что-то не так...
— Так, не так, кто сейчас скажет? А если бы и сказал, разве стало бы легче? Она же просила меня, дескать, только слово скажи, с тобой останусь. Говорила, что не люб он ей.
— А ты не сказал того, что и тебе, и ей было нужно. Да-а... Значит, и ей, и себе не поверил. Как ты так мог, если любил? Почему?