Не понадобился дом, а вот лодка его, в этом сомнения нет, пригодилась односельчанам. И зерно, и продукты, которые он оставил в лодке, конечно же, не пропали. И образ... Почему икону им оставил? Он и сейчас не понимает, особо набожных там не было, но оставил. Не хотел с ней лезть в грязную воду? Но тогда еще не знал, что бросится в нее. Помнится, когда подплыл к взгорку, она выскользнула из-под рубахи, и будто кто подсказал: «Отдай им».
Отдал. Вернее, оставил. А сам, перед тем как лезть в воду, перекрестился — словно кто невидимый водил его рукой.
Вода приняла его. Не замерз. Хотя и было очень холодно, доплыл до бора, выбрался на сухое, стянул с себя тяжелую мокрую одежду, выкрутил, надел, подался выше.
Шел и видел, что среди темного разлива горит его дом. Видел, как ветер бросает огонь в направлении взгорка. В отблесках пожара видел там три человеческие фигурки — метались возле сарая...
Какое-то время стоял и хладнокровно наблюдал, как горит его дом, сарай, навес и, наверное, старый куст сирени. Горело все, что нажил за свою жизнь, больше у него ничего не было.
Иосиф не стал смотреть, пока догорит, пошел дальше, повыше, туда, где начиналась чаща леса. Отсюда не было видно ни взгорка, ни его двора с постройками, охваченных пламенем, — только сполохи в темном небе...
Иосиф постоял несколько минут, подставив ветру руки, чтобы высохли. Затем при тусклом лунном свете наломал елового сушняка, поставил в затишье шалашиком, намереваясь развести костер: спички у него были, да и кремень имелся.
Не спеша развязал ремень (перед тем как войти в воду, пережал им сапоги, спрятав в них спички и кремень), вытащил сухие портянки, взял спички и вскоре развел костер.
Пламя быстро охватило сушняк. Еловый лапник и березовые ветки сразу же ярко вспыхивали, освещая все вокруг кострища шага на три-четыре.
Нарвал мха, разостлал возле костра на таком расстоянии, чтобы не сильно жгло, затем бросил наверх березняка — чем не постель!..
Конечно, все это — хорошо, но прежде всего надо высушить одежду, тело начинала бить дрожь, сейчас заболеть — пиши пропало... Воткнул в землю две рогатинки, бросил на них перекладину, снял одежду, повесил сушить.
Одежда высохла быстро, нигде не прожег, потрогал: горячая, но надевать можно.
Подбросив в костер сушняка, лег на постель из мха и ветвей и мгновенно уснул...
...Тогда он проснулся, кажется, такой же утренней порой, и всего за несколько часов хорошо выспался возле костра. Но в эту ночь даже на минуту не смог заснуть.
Первое, о чем подумал: а что дальше?.. В город? Вновь на станцию? А там? Тот же пыльный, грязный угольный склад, конечно, если ему выделят уголок. А если нет? Что тогда?
Вспомнил, что зимой сорок четвертого года, оставляя Гуду, намереваясь уйти куда подальше от односельчан, рассчитывал найти себе место или в городе, или в лесной глуши: там никто из них его не встретит.
Сейчас в город идти не хотелось. Хотелось в лес, и чтобы рядом была река. На ее берегу в потаенном месте он сладит себе избенку — топор где- нибудь добудет — и станет там жить: одиночество вдали от людей и будет ему спасением от страданий...
«Есть такое место! — вдруг вспыхнуло в сознании. — Кошара! О ней как-то говорил Ефим. До войны это было, в коллективизацию. Хутор без хозяина... Туда, туда, по берегу реки. Через болота, через ручьи, через топи... За пару дней дойдет. Знает, как пробраться к хутору через гиблые места...»
И сейчас Иосиф спешил на хутор, на котором за эти годы неплохо обжился, спешил в то место, которое давно и надежно спрятало его от людей.
Сегодня ему нужно было спасаться и от людей, точнее, от тех воспоминаний, которые вызвали встречи с ними, и от самого себя.
В Кошару он добрался только к вечеру. Когда вышел на шоссе, долго не удавалось остановить попутку, прошло несколько грузовых и пару легковых машин, но ни одна не взяла его. Потеряв надежду, двинулся в путь, прошел несколько километров, прежде чем остановился грузовик, хотя он и не поднимал руки.
Шофер, молодой парень, выйдя из кабины, почти втянул его, уже выбившегося из сил, в машину, довез до нужного места. Иосиф попросил остановиться, парень помог вылезти из кабины, а когда признался, что платить нечем, шофер вдруг вложил ему в руку несколько рублей: «Возьми, дядя, и ни о чем не думай».
Взял машинально, глухо молвил: «Спасибо за все». Получилось, будто прохрипел, словно перехватило горло. Повернулся, ткнул под левую руку костыль, не спеша двинулся к болоту. Отошел с десяток шагов, как сзади услышал:
— Подождите, подвезу куда надо!
Остановился, повернулся, посмотрел на шофера: молодой, из-под шапки форсисто выбивается непослушный овсяный чуб, но смотрит на Иосифа растерянно, — прокашлялся, ответил: