Едва я оказался на этом тихом, не более ста шагов в периметре, участке, плавно переходившем в проселочную дорогу, как моему взору представилось удивительное зрелище.
В невероятном изобилии — словно сюда, по меньшей мере, лет десять не ступала ногa человека — разрослись здесь прекрасные розы, почти исключительно центифолии, по соседству с гвоздиками и желтофиолями; рядом и вперемежку с ними — жасмин и гелиотропы; как белые островки среди цветочного моря возникали тут и там маленькие группки линий с необычайно длинными стеблями, чей пряный аромат, не смешиваясь с другими, словно окутал меня пеленой. Эти цветочные дебри ослепительно пылали в лучах заходящего солнца, и поскольку деревья и кусты, со всех четырех сторoн окружавшие цветник, разрослись настолько густо, что полностью скрывали его от взоров из соседних домов, то он производил сказочно прекрасное и в то же время несколько гнетущее впечатление.
„У хозяйки все никак не доходят руки до него, — сообщила мне старушка, отведя в сторону несколько побегов гигантских, высотою с небольшое дерево poз, чтобы расчистить мне дорогу. — Для надлежащего ухода за цветами не хватает времени, a нанимать для этого собственного садовника не имеет смысла, потому что все это изобилие неухоженных цветов всех времен года, растущих на участке, дважды в неделю срезается и дает неплохую выручку от продажи в городе. Когда дорожки зарастают слишком сильно, приходит хозяин и наводит порядок с помощью садовых ножниц. Много лет тому назад отец нынешнего владельца по вечерам частенько покуривал здесь наверху, перед домиком, свою трубку. Возможно, однажды появилось какое-то ночное привидение и отравило ему это занятие. Не думаю, чтобы это была барышня Бландина“.
Наконец моему взгляду представился этот невидимый домик, в которoм я должен был поселиться: небольшая серая квадратная постройка из дерева, под остроконечной, выдававшейся далеко вперед гонтовой кровлей, c дверью со стороны фасада и единственным окном, завешенным ставнем, который когда-то, вероятно, был выкрашен в зеленый цвет. B каждой из боковых стен также было по одному квадратному, защищенному прочным деревянным ставнем окну, — все это было испорчено дождем и тронуто тлением. Под крышей ютились воробьиные гнезда, чьи возмущенные обитатели с пронзительными криками выпорхнули оттуда, едва только дверь, открываемая старушкой, скрипнула ржавыми петлями, и мыс ней переступили пopoг.
B нос ударило сырым запахом тления. Но как только мы подняли вверх все три ставня, эта комната с низким потолком показалась вовсе не такой уж нежилой: у одной из стен — комод в стиле рококо; составленные в центре комнаты садовая скамейка, солидные старые стулья и стол с сохранившейся на нем выцветшей пестрой скатертью; у окна — изящный столик, инкрустированный деревянной мозаикой, на нем — корзинка для рукоделия с начатой вышивкой по канве. Очень мило смотрелись полдюжины больших, вставленных в плоские коричневые рамы картин с изображением цветов, в основном poз и лилий, написанных нecколько неуклюже, но с заметным чувством формы на светло-серой бумаге и тщательно раскрашенных чьей-то старательной рукой. Среди этого скромного живописного украшения бросалась в глаза большая карта Центральной Европы, на которой ярко-красным цветом был выделен путь из Дрездена дo Москвы. Под этим странным для садового домика настенным украшением висел крошечный портрет в золоченой рамке с изображенным на нем молодым человеком в старорежимной униформе, однако лицо было настолько выцветшим или, скорее, размытым, что кроме коричневых точек на месте глаз и тонких черных бакенбард разобрать что-либо было невозможно.
Старушка открыла низкую боковую дверь, и я вошел в темную комнатку, в которoй стало немного светлее только после того, как я поднял ставень над единственным оконцем. Теперь я заметил узенькую койку в углу, умывальник на высоких ножках с майсенской фарфoровой принадлежностью, а на противоположной стене — гравюру по мотивам картины Карла Дольче „Се Человек“.
„В этой комнате, вероятно, господин доктор будет спать, если ему не покажется, что здесь слишком тесно и неуютно, — сказала старушка. — Соломенный тюфяк и матрац еще вполне пригодны, a все остальное, в чем может нуждаться христианин в своем быту, мы сами доставим наверх. Господин доктор может быть спокоен: здесь ему никто не помешает, если он не боится призраков. Все это, конечно же, просто глупое суеверие, хотя я и знаю кое-кого, кто ни за какие деньги не согласился бы здесь переночевать, потому что в этой постели якобы спала эта барышня. А вообще-то все это было довольно давно, и Господь, которому она, наверно, молилась каждый вечер, не допустит, чтобы ее бедная душа бродила по свету и пугала мирных людей. Нет, это никак невозможно: зачем Ему такое взбрело бы в голову?“