Она бежала и бежала, пока в груди что-то не разорвалось горячими искрами… Наверное, сердце разбилось. Упав в траву, она грызла стебельки, отрывала цветочные головки, рычала и выла, как волчонок. Травяная горечь во рту не могла заглушить боли, жестоко язвившей душу.
Всё, что ей осталось от Нежаны – это куски берёсты с нацарапанными на них рисунками и словами. Ещё долго не могла она решиться их развернуть, боясь, что в груди что-то лопнет… Хотя чему там было лопаться? Сердце уж и так погибло, лишь ныл чёрный остывший уголёк, оставшийся на пожарище. Берёста зашуршала в пальцах Цветанки… Она опасалась заплакать, но слёзы, видно, пересохли раз и навсегда. Только тоска аукалась в пустой груди, когда она смотрела на выцарапанные рукой Нежаны закорючки-буквы, а в ушах звенел голос, произносивший: «Дом… Дерево… Голова… Капуста…»
В какой-то миг буквы вдруг зашевелились букашками, ожили и обрели звук, их очертания наполнились смыслом, и Цветанка с удивлением прочла:
«Лож… ка. Ру… ка. Яй… цо». – Прочла осмысленно, а не как бездумное повторение зазубренного.
Но какой теперь во всём этом был прок? Только грустное тепло разливалось внутри, в уголках глаз сухо пощипывало.
А через несколько дней в дом постучалась скромно, но чистенько одетая девочка – некрасивая, с широким, как у лягушонка, ртом и рыжими веснушками на щеках. Сердце-уголёк в груди Цветанки ёкнуло в предчувствии, и она поспешно выскользнула за порог.
«Кто там?» – послышался голос бабушки с печной лежанки.
«Это ко мне, бабуль! Лежи, лежи!» – отозвалась Цветанка.
«Дружки, что ль, твои? – проворчала бабушка. – Шалопаи, дурни непутёвые… Розга по ним плачет…»
Цветанка не стала дослушивать и прикрыла дверь. Сердце не ошиблось. Девочка оказалась служанкой из купеческого дома, и она принесла весть от Нежаны.
«Ох, насилу нашла дом ваш, – промолвила она сердито, роясь в рукаве. – Плутала, плутала по этим трущобам, аж страшно стало… Псы тут у вас бродячие да люди лихие. Ну да ладно. Вот, это тебе от госпожи моей письмо».
И она достала свёрнутую в трубочку берёсту. Цветанка открыла было рот, но девочка перебила:
«Знаю, знаю, что читаешь плохо. Но госпожа моя велела передать, что коль любишь её – сердце тебе подскажет и поможет прочесть, что там написано. А на словах она передала, что не смогла впустить тебя в прошлый раз, потому что Гордята дырку в заборе заделал».
«Я так и думал, – пробормотала Цветанка. – А это правда, что её замуж выдают?»
«Правда, – ответила девочка. – За Бажена, сына городского посадника Островида».
Выполнив поручение хозяйки, служанка поспешила убраться из «этих трущоб», а Цветанке осталось только с болью всматриваться в длинные ряды букв, которыми была заполнена берестяная грамота. Обугленное сердце ныло от досады, что невозможно сразу вникнуть в письмена, вырвать из них с мясом и кровью смысл, заставить эти проклятые буквы отдать то, что принадлежало ей по праву – слова Нежаны, обращённые к ней. «Если любишь – прочитаешь», – грустно звенел в ушах серебряный голосок.
С обожжённого сердца посыпалась зола. «Люблю», – осенило Цветанку крыло печального, запоздалого осознания.
Стряхнув с себя пепел боли, она направилась к сапожнику, чтобы заказать себе обувь по мерке – кожаные чуни, прочные, непромокаемые и лёгкие, удобные для бега; сапожник подивился щедрой плате и обещал, что обувка будет готова уже завтра: уж за такие деньги он расстарается. Потом Цветанка весь вечер кроила и шила, а утром облачилась в щегольскую «выходную» рубаху – такую же, какие носили молодцы из шайки Ярилко. Сапожник не обманул: когда Цветанка явилась за своим заказом, чуни были готовы. Верх мастер изготовил из хорошо выделанной, мягкой кожи, которая так и ласкалась к ноге, носки и пятки были усилены жёсткими трёхслойными вставками, а завязывалась вся эта красота ремешками искусного и тонкого плетения.
Сорвав ромашку, она заткнула её за ухо, сдвинула шапку набекрень и отправилась шататься по улицам. Люди видели только её отличные новенькие чуни, а пепел, сыпавшийся при каждом шаге из её сердца, не был заметен никому.
Впрочем, совесть, не пробудившаяся сразу после воровства купеческого кошелька, настигла и вонзила в неё своё разящее жало несколько позднее. Беря в руки эти деньги, Цветанка не могла отделаться от чувства, будто монеты покрыты слизью, от которой нельзя было отмыться, как бы тщательно и яростно она ни тёрла руки. Не ею нажитое богатство одним своим видом бросало ей молчаливый упрёк, и Цветанка, чтобы хоть как-нибудь избавиться от этих переживаний, придумала выход. Она стала незаметно подкидывать монетку-другую нищим, а также покупала на базаре калачи и пряники, которые раздавала оборванным и голодным сиротам. Скоро их с бабушкой дом стал местом сбора чумазой босоногой малышни. У каждого малолетнего бродяжки была своя печальная история, и бабуля, слушая, утирала корявым старческим пальцем слёзы с впалых морщинистых щёк. Вскоре она вынуждена была согласиться: чтобы прокормить такую ораву сироток, нужны немалые средства. А где их возьмёшь?