«Как тебя звать?» – заговорщическим шёпотом спросила она.
«Цве… Заяц», – заикнулась Цветанка.
«Цвезаяц? – изумилась девочка, подняв красиво очерченные густые брови. – Что за странное имя!»
«Нет, просто Заяц, – поправилась Цветанка, почувствовав, как кровь налила щёки пунцовым жаром. – Это просто обмолвился я».
«Ну, Заяц так Заяц, – усмехнулась девочка. – А меня – Нежана. На, угощайся!»
На её ладони лежало яблоко – одно из тех, которые Цветанке так и не довелось попробовать: ребята в прошлый раз смылись, набив ими подолы рубашек, а Цветанке – шиш с маслом… Предатели. Огромное – в одиночку и не осилить, гладкое и румяное, без единой червоточины… Рот наполнился слюной, однако под сердцем нелюдимым колючим ёжиком ворохнулась вдруг гордость.
«Да что я, яблок не ел, что ли», – с притворной небрежностью хмыкнула Цветанка.
«Ну, как хочешь», – пожала плечами Нежана и на глазах у Цветанки с хрустом впилась зубами в белую, с тонким медовым духом, мякоть. Аж сок брызнул.
Сохранить при этом равнодушный вид стоило Цветанке неимоверного усилия над собой. Щёчки Нежаны, туго набитые яблоком, сами были как наливные плоды – то ли укусить, то ли поцеловать…
«М-м?» – промычала девочка вопросительно, предлагая Цветанке надкусанное яблоко.
Послав гордость куда подальше, Цветанка вонзила зубы в то место, от которого только что откусывала Нежана.
«Кушай, кушай. Одной мне всё равно такое здоровущее не съесть», – с набитым ртом сказала девочка.
Цветанка поведала, что живёт с полуслепой бабулей-знахаркой на окраине города. Они хрустели яблоком под зелёным пологом листвы, сквозь которую пробивался золотой свет спелого лета, готового сорваться с ветки в руки осени. Медовый привкус, липкие пальцы, блеск глаз… И не имело значения, что одна из них была в богатом облачении, а другая – в бедном. По крайней мере, для них самих.
«Подожди здесь, я сейчас вернусь!» – сказала Нежана.
Цветанка могла бы ждать здесь целую вечность, если бы представляла себе, сколько эта вечность длится. Укромное, уютное местечко… Густая глянцевая листва вишни укрывала её от чужих глаз, прохладная земля дышала сыростью и запахом мяты. Сорвав листочек последней, Цветанка размяла его в пальцах и упивалась светлым, пронзительно-свежим запахом. Пожалуй, и спалось бы под вишнёвым шатром тоже сладко и спокойно… Особенно если бы сюда никто не заглядывал, кроме Нежаны, которая как раз вернулась с расписной деревянной чашкой, полной вишни в меду, и большой золочёной ложкой.
«Вот, откушай. И прости слуг наших, что тебя схватить пытались. Всех яблок, что у нас в саду созревают, нам самим не съесть: такое великое их множество, что я бы даром их людям раздавала – пусть бы кушали да нас добрым словом поминали… Вот только батюшка с матушкой жадные: своё добро никому не отдадут, пусть хоть и сгниёт оно, лишь бы чужим не доставалось. – Нежана усмехнулась уголком пухленьких свежих губ – ярче вишен. – А у батюшки вчера на торге кошелёк срезали – ох как он рвал и метал! Не так много было там денег, сколько от него крику… У него ж каждый грош на счету».
Цветанка едва не поперхнулась кисло-сладким лакомством. Выходит, тот чванливый богач с женой – родители Нежаны!
«Ты не похожа на них», – пробормотала она.
«А ты думаешь, что дети всегда перенимают всё от родителей? – Нежана взяла у неё ложку и зачерпнула несколько прозрачных вишен, задумчиво глядя, как мёд тонкой нитью струился обратно в чашку. – Мне иногда даже думается, что я не родная…»
В саду вдруг раздался зычный, грудной женский голос, звавший:
«Нежана! Нежанушка, где ты? Тебя матушка зовёт, выходи!»
Нежана стрельнула глазами себе за плечо, будто не ласковый зов услышала, а злой окрик.
«Это нянька Умила. Мне пора, – вздохнула она. И кивнула на чашку с вишней в меду: – Ты ешь, ешь… Как доешь, посуду можешь прямо тут и оставить. Приходи сюда завтра, буду тебя ждать».
И случилось то, о чём Цветанка не могла и мечтать: лицо Нежаны приблизилось, и она провалилась в мягкие, кисло-сладкие и чуть липкие чары вожделенных губ, а сердце плюхнулось в медово-вишнёвую глубь. Что это? Шутка уходящего лета, прощальный подарок солнца, отягощённого предосенней грустью? Но чем бы это ни оказалось, Цветанка вдруг поняла: ей не жить иначе. Лишь в девичьих руках был ключик к её сердцу, и только в девичьих губах она могла тонуть и безмятежно растворяться.