Выбрать главу
сти от точности передаваемых смыс­лов. Литература как вид искусства постоянно иг­рает с языком и на языковой неоднозначности, но даже в этом случае дело редко доходит до абсолют­ной бессмыслицы (без-смыслицы). Сила воздей­ствия дадаизма, сюрреализма и прочих измов как раз и возникает из нарушения привычных смыс­лов слов, вызывания новых ассоциаций и тому подобного. Будь это не так, любой лишенный смысла текст обладал бы аналогичным эффектом. Так какой же смысл имеет анализ Дерриды? Деррида демонстрирует нам, что любой текст со­держит большое число конвенциональных элемен-товисобственныхкодов. Он показывает не то, что означаеттекст,акакимобразомтекстщ>иобретает значение. Другими словами, упрощает текст. Ме­тод упрощения и разграничения смыслов, зало- 45 женных языком в текст, пользовался большой по­пулярностью среди философов древности. В каче­стве примера Деррида приводит сцену из плато­новского диалога «Фёдр». Платон рассказывает миф о египетском боге Тоте, где бог объясняет еги­петскому фараону важность и нужность обучения подданных письму. Научившись писать, поддан­ные смогут усовершенствовать память и стать муд­рее. Тот заявляет: «Мое изобретение — это лекар­ство (фармакон) для укрепления памяти и разума». Фараон возражает, что умение писать приведет к прямо противоположному эффекту: «Это изобре­тение будет способствовать росту забывчивости в душах тех, кто перестанет упражнять память, по­лагаясь на верность написанного». Открытие Тота является фармакономлш напоминания, а не запо –~ минания, не собственно памяти. Тоже самое мож­но сказать и о мудрости. Фараон указывает, что написанное демонстрирует лишь видимость муд­рости, а не мудрость как таковую, и письмо будет способствовать возникновению иллюзии о мудро­сти, а не развивать разум. Платон, говорит Деррида, использует в сво­ем мифе типичную бинарную систему противо- 46 поставлений, либо/либо. Либо умение писать ук­репляет память, либо ослабляет. Хотя в действи­тельности может иметь место и то, и другое. Да­лее Деррида анализирует слово фармакон. В гре­ческом языке оно имеет несколько значений — «лекарство», «снадобье», «эликсир» (от этого же корня произошло слово «фармацевтика»). Но фармакон может также означать «яд», «колдов­ство», «чары». Таким образом, понятие фармакон заключает в себе смыслы, выделяемые обеими спорящими сторонами. Умение писать может способствовать как улучшению запоминания, так и ослаблению памяти. Значит, значение слова фармакон в данном контексте становится неста­бильным, и как следствие, появляется различие (difffirence). Понятие идентичности, бинарные оппозиции или/или исчезают, и мы погружаемся в многозначность различия. Стройность логичес­кого рассуждения Платона рушится, и взамен появляется неразрешимость. Неудивительно, что ход мыслей Дерриды не произвел благоприятного впечатления на амери­канских философов. Возможно, подобный ана­лиз и подходит для литературной критики, но что 47 у него может быть общего с философией, с тре­бованиями ясности, предъявляемыми кфилософ-скому аргументу? Казалось, единственной целью Дерриды было сбить всех с толку, лишить смысла понятия и установки, а ведь цель философии, напротив, устранить многозначность. Какой смысл в том, чтобы заново ее вводить? У Дерри­ды на это было два возражения. Во-первых, он пытается показать правила функционирования, философии, ее предпосылки, истины и скрытые коды. Во-вторых, он указывает на вполне реаль­ный факт многозначности, заложенной в самом существовании любого языка. Язык избегает идентификации с каким бы то ни было объектом реальности, и игнорировать это — значит игно­рировать язык, какой он есть в полном его объе­ме. Не только философам пришлась не по нраву аргументация Дерриды. Ученые посчитали ее три­виальной бессмыслицей. Научный закон остает­ся в силе, пока его не опровергнут, а это происхо­дит не при помощи словесных уловок. Юристы и политологи восприняли теории Дерриды как шут­ку. Как Деррида и предсказывал, каждый остался верен своим правилам и сохранил свои установ- 48 ки в пределах собственного контекста. Насколь­ко им удалось это осознать, если это вообще име­ет значение, — уже другой вопрос. Деррида назвал свой вид аргументирования (или, если хотите, философский подход) «декон­струкцией». В принципе, это более или менее точ­ное описание того, что он делает. А именно де­монтирует власть монументальности текста, и взамен одного значения появляется множество. После первой лекции Дерриды, прочитанной в университете Джонса Хопкинса, деконструкцио-низм как интеллектуальная доктрина начинает быстро набирать вес. Деконструкция, неразреши­мость, апория, различие и тому подобные выраже­ния становятся модными словечками в студенчес­ких кампусах. Йельский университет и универси­тет Джонса Хопкинса встретили новую теорию с энтузиазмом, другие учебные заведения так же активно ее отвергли. Раскол среди американских ученых вскоре повторился в мировых масштабах. В общем и целом французские и прочие филосо­фы континентальной Европы были готовы при­слушаться к Дерриде, Великобритания и другие англоговорящие страны отвергли его теорию. 49 Бинарное упрощение такого рода нашло отраже­ние и в общенаучном плане. Теория Дерриды об­рела поклонников среди представителей литера­туроведения и философии, представители есте­ственных наук посчитали все это полной чепухой. Одним словом, в царстве относительной истины не нашлось места относительности. В мае 1968 года Париж захлестнули так на­зываемые События (Les Evenements). Группы бун­тующих студентов вышли на улицы, и весь Левый берег Сены превратился в место жестоких столк­новений между молодежью и силами охраны пра­вопорядка. Полиция применяла слезоточивый газ и водометы, студенты кидали в ответ камнями-, строили баррикады и в конце концов захватили Сорбонну, что позволило им контролировать весь Париж к югу от Сены. Бунт вскоре распростра­нился и на другие университеты Франции, на не­которых крупных фабриках спонтанно вспыхну­ли забастовки в поддержку студентов. Жизнь в стране практически остановилась. Многие фран­цузы симпатизировали студентам, но опасались развала государства. Этот всплеск насилия со сто- 50 роны молодежи был следствием многолетней ав­торитарной государственной политики, в особен­ности в последние годы,.когда патриархальное правительство стареющего генерала Шарля де Голля привело страну в состояние полного застоя. В 60-е годы повсюду в мире — в том числе и в Аме­рике, Великобритании и Германии — происходили изменения в социальной и культурной жизни. Но на Францию, казалось, ничто не могло повлиять: ни демонстрации против ядерного оружия и вой­ны во Вьетнаме, ни изменения в общественных нравах, сопровождавшие появление рок-музыки и распространение движения хиппи, ни даже пос­левоенный расцвет экономики и всеобщее изо­билие. Особое давление молодежь испытывала со стороны системы образования. Школьная про­грамма, до крайности формализованная и негиб­кая, служила подготовкой к кошмару всех школь­ников — экзамену бакалавриата (baccalaureat), от успешной сдачи которого зависело все будущее человека. Учебная программа была настолько формализованной, что министр образования мог точно знать, какую страницу какого учебника в данный конкретный момент времени изучают 51 школьники по всей стране. Высшее же образова­ние, которое можно было получить, пройдя че­рез все описанные школьные мучения, вряд ли того стоило. Студентов ждали переполненные аудитории, куда в принципе не могло поместить­ся более половины учащихся, устаревшее обору­дование, бесполезные и неинтересные предметы, которые вели дряхлые и неквалифицированные преподаватели, не говоря уже о тяжелых бытовых условиях. Новая постсартровская волна парижских мыс­лителей — Фуко, Барт, Деррида и прочие, группи­ровавшиеся вокруг журнала Tel Quel, — выражала протест против застояв общественнойжизни Фран­ции.. В этом контексте легче понять перегибы их политики. Настойчивость Дерриды в провозглаше­нии «текучести» языка становится понятной, если подумать об авторитарных законах французской системы образования того времени. Его утвержде­ния о «различиях» в языке были прямым вызовом господствовавшей линии лингвистической орто­доксальности. Эта линия упорно проводилась, да и сейчас проводится Academic Franchise (Французс­кой академией наук), не прекращающей издавать 52 свои эдикты о поддержании чистоты французско­го языка (и о запрете «американизмов» и прочих за­имствований из английского), а также определять точные значения французских слов. Можно себе представить, что лингвистические санкции такого порядка воспринимаются человеком как посяга­тельство на его внутренний мир, ведь дело касается самого образа мыслей, тех слов, которые человек выбирает для формулирования этих мыслей. Носи­телям английского, не имеющим опыта подобных проблем, трудно их понять. Как-никак английско­му языку ничто не угрожает, напротив, с каждым днем он все интенсивнее внедряется в языки дру­гих народов. Более того, именно благодаря своей способности а