Теперь они весьма регулярно тусовались друг у друга, и, как ни странно, именно Томова берлога все чаще становилась их штаб-квартирой. Наверное, было в ней какое-то уютное сходство с их прежним жильем, легче было почувствовать, что жизнь не изменилась и они тоже. У Яна там была своя кружка, свое место за столом на кухне и свой диван – на котором они тогда и валялись, ничего особо не делая. По телику шел уютный зомби-ужастик, и они запивали его даже не пивом, а отличным выдержанным вискарем, который Ян притащил незнамо откуда в прошлый раз.
Том не знал, что тогда произошло. Что стало спусковым крючком, невидимой точкой, в которой воздух оказался заряжен так, что ему перестало хватать дыхания, и Янов локоть, привычно упиравшийся ему в бок, он вдруг стал чувствовать так обжигающе остро.
Кто начал движение, самый первый его миллиметр, он тоже не знал, как ни силился после вспомнить. Он очнулся, вспышкой, когда губы Яна, бесконечно знакомый упрямый изгиб, прижимались к его губам – жадно, горячо, и пальцы столкнулись, сплелись, и он выпростал другую руку, ухватил Яна за плечо и притянул к себе – крепче, ближе, еще.
Это не было похоже… ни на что. Он не знал, что так бывает – что он сам бывает таким. Будто двадцать один год они жили навстречу друг другу, а встретившись, наконец, столкнулись, как магниты, соединились с такой силой, что он и помыслить себе не мог. Не осталось ничего между ними, ни расстояния, ни секрета, ни глотка воздуха, который не был бы общим, не приближал бы, хотя некуда было уже ближе, не сшивал бы их насквозь неровными строчками общего дыхания.
Он думал потом: не было, кажется, человека, которого я знал бы лучше, столько всего я знал о тебе – и столько всего не знал. И о себе. Твоими руками, твоими губами, всем тобой – я заново узнавал о себе. Ты рассказывал мне обо мне без единого слова. Кто я, какой я, что я делаю здесь.
12
Если бы можно было выбирать, где окажешься… потом. После всего. Если б можно было попросить – у Петра, этого вечного ключника, или кто там тебя встретит. Тому не нужны были бы никакие райские врата. Он все бы отдал – не за ночь даже – за эту предутреннюю минуту, где двое спят, обнявшись, и ничто, что будет потом, еще не заявило на них свои права.
11
В то утро Том просыпается один. Минуту ему хочется не открывать глаза.
Но ведь это трусость. Что бы там ни было – оно уже есть, и надо иметь мужество его встретить.
…На кухне Ян варит кофе. Том встает рядом, почти касаясь плечом, закидывает в тостер пару кусков хлеба. Смотрит на Янов профиль: помятую, красную со сна мочку уха и упрямую рыжую прядь, падающую на лоб.
– Ну? И что теперь?
Ян сглатывает, не отводя глаз от турки. Они оба терпеть не могут убежавший кофе. Помолчав, говорит – с той легкостью в тоне, от которой у Тома сводит зубы:
– Слушай, Шерри, ну мы же взрослые люди. Ну ты же все понимаешь…
Том кивает ему в спину и отходит к окну. Его до глаз заливает чистейшая белая ярость, и сил едва хватает, чтобы не дать ей хода. И еще внутри ворочается огромное скользкое нечто, чему он не знает названия.
На подоконнике обнаруживается пачка, в ней – последняя сигарета. Губы предательски не слушаются, и колесико зажигалки раз за разом прокручивается вхолостую, царапая пальцы. Нет, вот нет – плакать при нем он не будет точно.
Том делает затяжку и медленно-медленно выдыхает. Потом еще одну, и еще. Старое, истертое дерево оконных рам все в царапинах, краска кое-где облезла, а в одном месте торчит нахальная свежая заноза. Этот дом повидал немало.
Пальцы еще дрожат, но это можно списать на похмелье.
– Сахар не клал, – Ян протягивает ему кружку и машинально двигает сахарницу поближе, – Послушай. Давай все оставим как было. Мне было бы жалко… это все потерять.
Ян смотрит исподлобья, как будто все еще пытаясь накинуть поверх разговора тонкую ткань несерьезности, наполовину шутки, и что-то такое стоит в его глазах, позади уверенности и напускного лукавства – какая-то такая щенячья тоска, что вся Томова злость растворяется без следа.
– Конечно, – кивает он в тон, легко и мягко, – мне тоже. Конечно.
10
И, в общем-то, да, у них получилось. Не в ту же секунду – сразу Том спасовал, опасался не удержать нужного тона. Малодушно «проболел» пару дней: надрался в хлам, как в бреду бесцельно шатался по городу, что было потом – помнил плохо. Очнулся на чьем-то диване в незнакомой квартире, без денег и с пустой головой, и два часа шел домой пешком, подставлял лицо ветру, надеясь выветрить муторный стыд вместе с похмельем. А наутро выкрутил душ почти до кипятка, накинулся на еду и кофе, как будто голодал неделю, надел свежую рубашку и поехал в университет, как ни в чем не бывало.