…Он только первое время старался не оставаться с Яном один. Подгадывал, чтобы Лиз всегда была третьей – так было как-то проще, что ли. Берег себя, как хрустальную вазу, будто носил внутри незажившую рану, о которой знал только он сам.
А потом тонкий ледок над черным и живым затянулся, окреп, и оказалось, можно наступать сверху, даже и кататься, не боясь провалиться. Они дружили, легко и крепко, до самого выпуска, еще почти полгода.
Ян и Лиз специализировались по корпоративному праву, Том с головой ушел в литературу – романтики XIX века вообще-то были полем, перепаханным вдоль и поперек, но и ему нашелся там свой небольшой надел. Литература давала ему то странное сочетание отстраненности и страсти, в котором он чувствовал себя как дома. Ты просто не очень-то жалуешь живых людей – все больше книжных, подтрунивала над ним Лиз, и он думал, что она, возможно, права.
9
Он не сразу это понял, вот что потом было мучительно неловко вспоминать. Не сразу увидел, что это он стал третьим. Уж он-то мог бы, казалось, проницательно догадаться, ненавязчиво отойти – и наблюдать, заглушая в себе предвкушение, восторг тайного болельщика. А он довольно долго туповато не замечал, что это были уже их – Яна и Лиз – перила, и их кофе, их прогулки и их разговоры, в которых он все больше выступал невольной дуэньей, третьим лишним, с которым щедро делятся, но втихомолку доброжелательно им тяготятся.
…Нет, он правда был за них рад. Он любил их обоих, и трудно было пожелать им выбора лучше.
На их свадьбе он был шафером, конечно.
8
Том надевает лучший костюм, завязывает черный галстук. Продевает в скользящий шелк тяжелые агатовые запонки – подарок родителей Мэгги. Сигареты перекладывает в карман пальто.
Мэгги в Штутгарте, у отца, позавчера ему поставили шунт в сердце. Голос у нее был усталый, но, кажется, все идет хорошо. Он поехал бы с ней, если бы не работа. Хорошо, что не поехал.
…После универа их пути разошлись надолго. Ян и Лиз, кажется, перебрались в Лондон уже тогда, а он, неожиданно даже для себя самого, был принят на место учителя языка и литературы в небольшую частную школу и уехал в Портсмут. Было здорово жить у моря.
Из него получился неплохой учитель, хоть в школе он проработал не очень долго. Параллельно писал статейки, книжные обзоры, потом документальные сценарии для радио, а потом жизнь подкинула шанс из шансов, и он его не упустил. В детстве, мальчишками, все лелеяли честолюбивые мечты: сделаться гонщиком, или телезвездой, или там астронавтом – а он хотел иногда стать голосом из приемника. И вот: его программа, его детище и гордость, по четвергам в 22.15, повтор в воскресенье утром. Кто бы мог подумать.
40 минут – невероятная роскошь, чтобы пустить в плавание по радиоволнам то, что ты на самом деле хочешь сказать миру. Хотя иной раз Том спрашивает себя: его ли это голос? Нет, он знает, этот фокус со всеми: свой собственный голос, когда слушаешь его в записи, кажется чужим. Но иногда ему кажется, что в эти 40 минут он выпускает к микрофону кого-то, кто ему почти не знаком.
…Мэгги была ассистентом звукорежиссера в его первой команде. Они встречались месяца четыре, старомодно ходили в кино и на выставки, вместе ужинали по пятницам, иногда он оставался на ночь, и, странным образом, никто из них не форсировал событий. Пока однажды днем, посреди шумной улицы, он не осознал вдруг простую вещь: если вообще когда-то он собирается это сделать, непонятно, чего он ждет. Мэгги, с ее неколебимым спокойным оптимизмом, мягким юмором и способностью смотреть вглубь вещей, казалась идеальным человеком для него во всех отношениях.
Он сделал предложение в тот же вечер, и она его приняла.
7
Лет через пять Лиз нашла его через LinkedIn, и он сам удивился силе того приступа ностальгии, что мгновенно его охватила. Она не сильно-то и изменилась, их Лиз. Скорее, похорошела, черты стали более твердыми, когда из них ушла пухлявая юность, а ее тугие каштановые локоны по-прежнему не могли укротить никакие шпильки.
Они встретились за ланчем – оказалось, они и работают недалеко, по лондонским меркам, так и вовсе рядом – и за полтора часа не то что не наговорились, едва успели пунктиром пройтись по основным вехам. У Тома тогда был классический вид счастливого молодого отца: вечный слегка ошалелый взгляд и черные круги под глазами от недосыпа («ничего, в микрофон не видно», отшучивался он). Ханне было месяца три, она часто мучилась животиком, и иногда они носили ее по квартире, сменяя друг друга, ночи напролет. Для него отцовство было новостью века, даже круче его работы, но почти сразу по неуловимым теням на лице Лиз он понял, что дети – больная тема. Ян и Лиз по-прежнему жили вдвоем.