Впереди — мостик через замёрзшую речушку. Соколов остановился. Ему оставалось пройти не больше километра, чтобы добраться до родного дома. Но торопиться не хотелось. Он уже был дома — здесь и сейчас.
Сзади послышался шум приближающегося трактора. Деревня — не город, здесь транспорт останавливается сам. Наверное, кто-то другой и воспользовался бы шансом, чтобы, устроившись в кабине трактора, добраться домой без комфорта, но в тепле. Только не Соколов. Трактор уже скрылся за мостом, а солдатик, с кайфом вслушиваясь в скрип снега под ногами, не торопясь поднимался на холм. Ещё несколько шагов, и перед ним открылась родная деревня. Срезая дорогу, он пошёл вниз с холма и остановился только у самого въезда, у дорожного знака с полустёртым названием «Максаковка».
Первым Соколова услышал Тарзан. Не человек-обезьяна и не любимый мужчина Наташи Королёвой. Каждый метр продвижения к родной калитке был густо смазан лаем любимой собаки.
— Тарзан, Тарзан, ты чего? Не узнал, что ли? Это же я! Тихо!
Сидеть!
Тарзан услышал. А Соколов почувствовал — руки его были вылизаны в мгновение ока. Ещё несколько шагов — и родной порог.
Только скрип двери сарая предупредил блудного сына — медленно, внимательно глядя под ноги, с ведром молока к дому шла мама…
— Мама… Ма-ама! — тихонько окликнул Соколов. Почему-то считается, что человека нельзя испугать, если огорошить его тихим голосом. Мама Соколова всего лишь упустила ведро, полное молока…
Хорошо, что зима: белое на белом почти не заметно…
— Кузя!. Так это же… Кузя! — вслед за молоком на снег пролились мамины слёзы.
Кузьма Соколов чинно снял шинель и сверкнул великолепием пусть не дембельской, но всё же отменной парадки. Мама как села на табурет, так и не сводила глаз со своего сына, дед — другое дело.
— Я сразу догадался! — ожил дед. — Тарзан залаял, значит, кто-то пришёл. Думал — Митрофаныч, денег просить, а потом слышу — Тарзан успокоился. Странно, думаю! Неужели ушёл?! Не-е — не мог Митрофаныч так уйти! Значит, свой! Мать — в сарае, Варя — на почте, я — тут! Значит, Куьма!
— А ты, дед, всё такой же — Шерлок Холмс из Максаковки! — в свою очередь умилился Соколов.
— Да-а! — не стал скромничать дед. — Мать, чего сидишь? Сын с армии пришёл…
— Так я ж не насовсем пришёл…
— Как это? — недопонял дед. — Дезертировал, что ли?
— Отпуск! Вы что, телеграмму не получали?
— А как мы её получим?! Почта уже третий день не работает, — следующую фразу дед произнёс не совсем по-русски, зато очень эмоционально. Отдышавшись, добавил: — Проблемы со связью!
— Чего же это я сижу, ты ж голодный, наверное, — наконец начала приходить в себя мама.
— Вот я и говорю, чего сидишь?! Неси давай! — Дед своего не упустит.
Глава 16
Главной составляющей Ленинской комнаты — даже тогда, когда они перестали быть Ленинскими, — остались подшивки газет. День за днём, неделя за неделей растут пачки листков, бережно скреплённые нитками. Для чего нужна подшивка прессы — загадка, ответ на которую не был найден ни одним срочником. Вероятно, лишь замполиты владеют этим тайным знанием.
С тихим восторгом Фахрутдинов перелистывал подшивку, найдя выпуски, датированные ещё первым сроком его службы, когда компанию ему решил составить Гунько.
— Ну? Чего там? Где все?
— На строевой, Шматко уже два часа мужиков гоняет. Раньше его на занятия автоматом было не затащить, и какая муха его укусила?
— Муху, скорее всего, зовут Зубов, — догадался Фахрутдинов.
— Похоже на правду, — согласился Гунько, — он у нас самый ядовитый. Совсем взбесился новый ротный — туалет лезвием скрести заставил. Попал Лавров!
Сочувствия в словах Гунько было примерно столько же, сколько в приказе Шматко о выведении пятна.
— Давай, может, помогу, — удивил сержанта Фахрутдинов.
— Сиди не рыпайся, — отрезал Гунько, — ему положено…
Вроде бы и нельзя сказать, что в армии сухой закон. Ведь нельзя.
А вроде и совсем другое дело, чем на гражданке. Может, всё дело в закуске? Солёные грибочки, квашеная капустка, картофанчик… Ни один чепок не в состоянии изобразить такое невзыскательное меню. А уж как под такую закуску идёт самогончик! Будто создавались эти продукты, чтобы сомкнутым строем ходить со стола прямо в желудок, разлучаясь лишь на те самые секунды, которые с трудом успевают пролететь между первой и второй.
Примерно так рассуждал бы Соколов, сидя за укомплектованным именно таким образом столом, если бы не допрос с пристрастием, учинённый дедом.