Через полчаса он отловил меня в коридоре по дороге в буфет. Предложил отойти в сторонку, взял за пуговицу и представился:
— Меня зовут Михаил Павлович. Для краткости — Михал Палыч. За глаза — Трехпалыч, вот из-за этого… — Махнул перед лицом своей клешней. — Кстати, я не обижаюсь.
— Очень приятно, — пробормотал я, слегка ошеломленный его откровенностью.
— Да… — Он сунул в рот папиросу, пожевал, не зажигая, и спрятал в кулак. — Касательно экзамена. Вы сколько вопросов выучили? Только честно.
— Честно? — Я пожал плечами. — Ну, половину.
— А еще честнее? — Карие глаза прищурились требовательно.
— Два, — неожиданно признался я. — Один из первой половины и один из второй.
— Два из шестидесяти четырех… — пробормотал он и снова пожевал папиросу.
— А что?
— Отвечали чересчур уверенно. Особенно про Гауссиан — преподаватель еще вопрос задать не успел.
— Допустим, — ощетинился я. — И что теперь? Переэкзаменовка?
— Да нет, зачем же. Вы, кажется, в буфет шли?
— Ага.
— А почему в этот? На седьмом этаже ведь ближе.
— Да, но там сейчас убирают, — ляпнул я.
— Так вы поднимались на седьмой? Я вздохнул.
— Вообще-то нет.
— Понятно. А что у вас в пакете? Ну-ка, живо!
Я, признаться, спасовал перед такой бесцеремонностью. Послушно развел в стороны полиэтиленовые ручки. В пакете не было ничего, кроме зачетки и зонтика.
Михал Палыч кивнул и спросил невпопад:
— А чем вы вообще планировали заниматься после университета? Вот это «планировали» меня сразу насторожило. Я не ответил. Во-первых, не знал как; во-вторых, просто не успел.
— Хотя зачем ждать? — продолжил мысль без пяти минут мой шеф. — У вас ведь каникулы сейчас начнутся. Хотите подработать? Денег много не обещаю, вы же пока по совместительству, зато скучно не будет. Опять же столовая у нас хорошая, недорогая. График работы — гибче некуда. Что еще…
Он много чего еще говорил, этот странный могучий старикан, а я смотрел на него, как мышонок на сыча, иногда даже кивал, только в конце решительно тряхнул головой и спросил:
— Постойте! Почему вы так уверены, что я соглашусь?
Михал Палыч ничего не сказал. Но зыркнул так, что пропала охота переспрашивать.
— Бери чистый лист. Пиши. По центру — два икса, римское двадцать. Дальше с красной строки. В толпе гостей пустое место, вокруг прозрачная стена. Тоска в груди. И взгляд на кресло, где миг назад была она. Написал?
— Сейчас, секунду… Написал. Это стихи, да? — сообразил я.
— Гений! — вздохнул шеф. — Напомни потом, чтобы поднял тебе зарплату. Ты что, все в одну строку записал?
— Ну да. Вы же не предупредили…
— Ладно. Бросай листок в корзину, бери чистый. Пиши с начала. Римское двадцать. Дальше… Каждый раз, когда я делаю паузу, начинай с красной строки и с заглавной буквы. Понятно?
Я кивнул.
Михал Палыч отвернулся к окну, закурил и продолжил диктовку.
— Вале — тоже с большой буквы? — уточнил я.
— Нет, с маленькой. С маленькой латинской буквы. Или ты уже написал?
— Нет-нет, — поспешил откреститься я, добавив про себя: «Слава Богу!»
— Тогда пиши дальше.
— Тра-ла-ла-ла-ла? — на всякий случай переспросил я.
— И тра-ла-ла-ла-ла лорнет, — терпеливо повторил шеф. — И прекрати меня перебивать. Пиши.
— Записал… Хорошо, тогда пиши дальше. Отступи немного. По центру — римское двадцать один. И с красной строки.
Михал Палыч продиктовал еще одиннадцать строчек и замолчал — до того внезапно, что я спросил на свою голову:
— А дальше?
— Дальше сам.
— Опять двадцать пять! Что сам-то?
Он раздавил папиросу в пепельнице и закурил новую. Глубоко затянулся и с наслаждением выпустил целое облако ядовитого дыма.
— Так. Бери чистый лист. Пиши.
— А на компьютере, я извиняюсь, нельзя?
— Нет. Помнишь анекдот про миллион обезьян за пишущими машинками?
— Это про «Войну и мир»? Ну.
— Не нукай! Брехня это. Только от руки. Моторная функция, связь с мозгом.
— Не понял.
— Ты и не должен. Пиши. По центру — римское двадцать. С красной строки. В толпе гостей…
Передний край сиденья впивался в бедра. Кто только выпускает такие стулья? И табак Трехпалыча сегодня вонюч как сорок тысяч раздавленных клопов. Хоть плачь. Садист! Садист, палач и инквизитор! Нет, не так. И инквизитор, и палач.
Сам не знаю, зачем я записал это на листке, когда шеф в очередной раз закончил свой диктант.
— И всякий сам себе, хоть плачь, и инквизитор, и палач, — промурлыкал Михал Палыч, который, оказывается, уже минуту стоял за моим плечом. — Ну вот, можешь же.
— Тра-ла-ла-ла-ла, — пробормотал я.
— Что?
— Нина Воронская — кто это?
— Долго объяснять, — поморщился шеф. — Зачем тебе?
— Это ведь она была вместо «тра-ла-ла-ла-ла»? Убейте меня, если я знаю, кто это, но там точно было: «И Нины Воронской лорнет блеснул насмешливо, игриво», да? Скажите, да?
— Да, да. — Он взмахнул трехпалой лапой. — Или нет. Это же только вероятности… Ты не отвлекайся, пиши дальше.
— Что дальше? Что дальше-то? Вы этого хотите? Этого? — Я почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы жгучей и какой-то детской обиды. А может, дело было в табачном дыме. — И перестаньте пыхтеть мне в лицо, вы… вы…
Буквы подпрыгивали на месте, строчки наплывали друг на друга, но рука, как ни странно, писала. И остановилась не раньше, чем вывела внизу страницы: «Как сердце бешено стучит при виде чувственных ланит», потом перевернула листок, поставила в центре XXV и закончила чем-то совсем уж хрестоматийным: «Ужель та самая Татьяна».
— Тихо, тихо, тихо! — пробормотал Трехпалыч и потянул у меня из-под носа листок. — Достаточно. Что там получилось?
Первым, кого я встретил, выйдя от шефа, был лаборант Сашка. Он стоял в дверном проеме и протирал какую-то колбу концом перекинутого через плечо полотенца, похожий на скучающего бармена. При виде меня оживился, спросил участливо:
— Что, Пушкиным пытал?
— Ну!
— И докуда дошел?
— До ланит. Кивнул одобрительно.
— До ланит — хорошо. Многие на палаче ломаются. Я смерил его взглядом, злой как тысяча чертей.
— И что там по расписанию дальше? За звездами падающими наблюдать? Или искать ржавую иголку в Марианской впадине?
— Дальше не знаю, — развел руками Сашка. — После Пушкина индивидуальная программа. Но скучно не будет, поверь.
— Да я уж понял.
Действительно понял еще в июне, когда впервые прочел на латунной табличке у входа лаконичную надпись «ИИ» и спросил у Михал Палыча, который вышел меня встретить, что она означает.
— То есть первая «И» — «институт», — предположил я. — А вторая?
— А сам не догадываешься? — усмехнулся шеф, который в одностороннем порядке перешел на ты, стоило нам переступить порог здания.
Я задумался ненадолго.
И — догадался.
Этим утром шеф был особенно мил. Поздоровался первым и дважды пошутил, причем оба раза удачно. В общем, и простой человек с улицы сообразил бы: грядет что-то, ой грядет, а уж любой сотрудник нашего больного на первую букву НИИ — и подавно. Так оно и случилось.